It Sleeps More Than Often (СИ)

Пробуждение вторгается в тихий утренний сон, бесцеремонно его разрушая. Причина пробуждения не в слишком ярком солнечном свете, льющемся в комнату через чистые оконные стёкла и обжигающем глаза даже сквозь опущенные веки; она не в гомоне просыпающегося пригорода, настигающем слух шебуршанием машинных шин по гравиевым дорожкам и сигналах включения и отключения поливальных систем на окрестных лужайках. Пробуждение просачивается изнутри, прогоняя сон и завладевая Катариной — она просыпается оттого, что её ласкают. Осторожные, но настойчивые поглаживания между бёдер заставляют её ноги крепче сжиматься, и тому, кто ласкает, приходится протискиваться меж них с категоричным напором. Катарина не хочет видеть Лоренца, его лицо, в момент, когда он это делает — не хочется ей и того, чтобы он видел её сейчас, сонную и неумытую, поэтому она прикрывает своё лицо краешком блестящей шёлковой простыни, что ночью служила ей одеялом, и отдаётся ощущениям. Пи́сать хочется — как всегда после пробуждения, но она терпит: поход в туалет только всё испортит, разрушив и атмосферу, и возбуждение. Низ живота полнится щекоткой — такой невыносимой, что если сестра не получит разрядки, то просто задохнётся. Только бы Лоренц не надумал войти в неё, при переполненном-то мочевом пузыре. Но у утреннего благодетеля свои планы: подхватив девушку под коленями, он дёргает её на себя, разводя ноги в стороны. У самой своей промежности она чувствует его чресла, и предвкушение неминуемого отдаётся в груди прерывистым вздохом. Лоренц приподнимает её таз, чтобы подложить под него подушку. Он входит медленно и не полностью — кажется, он даже нежен — и скользит внутри, хлюпая избыточной влагой. Там так тесно, а щекотка уже почти невыносима — желание помочиться и острое возбуждение сливаются для сестры в единую жгучую потребность. В отличие от Катарины, Лоренц не собирается отказывать себе в удовольствии наблюдать. Вдоволь налюбовавшись восхитительными розовыми лепестками, с лёгкостью его принимающими, он переводит взгляд на лицо, прикрытое шёлковой тряпицей жемчужного цвета. Катарина дышит шумно, через широко распахнутые губы, отчего при каждом вздохе её рот непроизвольно засасывает кусочек лёгкой простынки, оставляя на ней влажные пятна слюны.

— Не хочешь смотреть — не смотри, — равнодушно проговаривает он, покидая тёплое лоно.

Прежде, чем Катарина успевает протестующе захныкать, он обёртывает её голову простынёй в несколько слоёв, закрепляя конструкцию на шее лёгким одинарным узлом. Длинный хвост неиспользованного полотна стелится по ложу.

— Дышать можешь? — добившись положительного кивка, он прибирает неизрасходованную материю и, заведя обе руки лежащей на боку девушки ей за спину, скрепляет запястья скользким ненадёжным шёлком.

— Что Вы делаете, господин епископ, — приглушённый материей голос выдаёт волнение.

И правда — что? Лоренц уже далеко унёсся в своих фантазиях — туда, где нет никаких епископов. В шестой век. После очередного набега на имперские окраины, его племя — племя германских варваров — вернулось домой с неплохим уловом. Он смотрит на худосочную римлянку, не в силах решить — как же ею распорядиться? Лоренц выдавливает довольную улыбку из нервно сжатых губ. Не отдать ли её на поруганье своим неотёсанным собратьям? А это неплохая идея! Его друзья, что точат ножи в своих хибарах, обтирая кровь с зазубренных клинков о медвежьи шкуры, служащие им одеждой, порадовались бы такому подарку. Не зря их зовут варварами: они — дикари, а их женщины — дикарки. И горе чужестранке, волею судеб попавшей в их дикие края. Интересно, сколько орудий она сможет принять в своё худое тело? Стряхнув наваждение, Лоренц делает воображаемую засечку на память: Катарина не готова к таким играм, но задумка-то не плоха… Пожалуй, он прибережёт её для сговорчивой Ванессы.

— Скажи, чего ты хочешь? — шепчет он в шёлковый узел на её шее.

— Хочу кончить и пописать, — честно отвечает она.

— Что — именно в таком порядке?

Откинувшись на спинку кровати, он усаживает беспомощную девушку себе на колени. Она долго ёрзает, стараясь устроиться на члене поудобнее. Он управляет ею, вцепившись в белые ягодицы и с остервенением насаживая её на себя, пока Катарина, скованная по рукам, шумно постанывает в шёлк. Вскоре он отпускает свои руки, но ска́чки не прекращаются — приподнимаясь на коленях, она продолжает осаждать его ствол со всей яростью, на которую способна. Её судорожные вскрики следуют за несколько мгновений до того, как Лоренц орошает семенем её белое бедро.

Он развязывает ей руки, не трогая голову. Женщина бессильно откидывается на постель.

— Спускайся вниз, когда будешь готова, — накинув халат, Лоренц покидает комнату. — Завтракать будем, — доносится через минуту уже снизу.

***