Юность

На следующий день, возвращаясь из школы, я увидел двадцатилетнего парня, с которым встречалась Вивиан. Она сидела у него в машине, и ее переполняло такое ликование, что при виде меня не знала, куда глаза девать. Парень был белобрысый, хилого вида и, насколько я понял, встретившись с ними чуть позже возле магазина, смешливый. Он ходил без работы, и когда ему предложили место на одном из сейнеров, переехал сюда. Ничего из присущего Вивиан на уроках — ни ее детские вопросы, ни хихиканье, ни подначки, — здесь не прокатывало, от этого приходилось воздерживаться, и было забавно наблюдать, как она восседает на пассажирском месте с видом королевы, исполненная напускной величавости, из последних сил держащейся на тонких нитках тщеславия и в любой миг готовой лопнуть и явить миру таящегося внутри ребенка, а то и полностью ему уступить. Достаточно хихиканья, жеста, румянца. Умом парень ее, мягко говоря, не блистал, так что в этом смысле они друг дружке подходили. В классе ее поведение тоже изменилось — она заважничала, и детские забавы ей разонравились. Впрочем, она легко переключалась: пара реплик — и Вивиан прекращала задаваться и напрочь забывала о собственной значимости, которую носила, точно мантию. Это не означало, что она осталась прежней, что происходящее ее не изменило, — просто это новое в ней еще не прижилось. Порой она не желала смеяться над моими шутками и говорила, что я глупый, но потом все-таки хохотала, а отсмеявшись, смотрела на меня как-то по-новому, теперь в ее взгляде появилось нечто, что я уже заметил во взгляде Андреа, хоть и не такое явное. Тем не менее отныне мне приходилось избегать ее взгляда, потому что он меня неосознанно влек. Он сокращал расстояние между мною и ими, но вовсе не в том смысле, что я становился к ним ближе, а как раз наоборот: это ясно читалось в этом взгляде, открытом, полунаивном и полуопытном.

Или все это — плод моего воображения? Потому что, когда я наблюдал за ними в других ситуациях, например на уроках с Туриль или Нильсом Эриком, или когда они приходили с матерями в магазин, ничего подобного я в них не замечал. Они подчинялись ситуации, и если чего-то не хотели, то выражалось это в строптивости, недовольном нытье или открытом возмущении, а не в многозначительных взглядах, как у меня на уроках.

Не то чтобы я особо над этим раздумывал, скорее то были ощущения, они проносились внутри меня легкими порывами радости и страха, когда январскими и февральскими ночами я сидел за столом и писал. Ничего конкретного за ними не стояло — ни слов, ни действий, только чувства и настроения, опирающиеся на зыбкие основания вроде взгляда или жеста.

Шагая с утра через деревню, я испытывал смешанные чувства, мне и хотелось в школу, и не хотелось. От мысли, что завтра я снова увижу Андреа, в груди легонько покалывало.

Об этом никто не знал, да я и сам едва это осознавал.

Однажды — это случилось в пятницу в начале февраля — все едва заметные догадки, по отдельности незначительные и зыбкие и оттого непритязательные, внезапно обрели силу. Я, как обычно, встал поздно вечером, всю ночь работал, к пяти окончательно выдохся, вышел на улицу и через погруженную в сон деревню направился к школе. Там я прошелся по коридорам и уселся с книгой на диване в учительской, где и просидел, пока на меня не навалилась усталость и я, закрыв глаза и положив книгу на грудь, не откинулся на спинку дивана.

Дверь открылась. Я резко сел, провел рукой по волосам и, судя по всему, виновато уставился прямо на Ричарда.

— Ты что, ночевал тут? — удивился он.

— Нет, конечно, — ответил я. — Пришел пораньше, к занятиям подготовиться, и заснул.

Он долго смотрел на меня.

— Сварю-ка кофе покрепче, — сказал он, — чтоб ты проснулся побыстрей.

— Такой крепкий, что подкова стоять будет, — сострил я, поднимаясь.

— О? И кто же так говорит?

— Вроде бы Счастливчик Люк, — ответил я.

Он усмехнулся и налил в кофеварку воды, а я сел за свой стол. Уже несколько месяцев моя подготовка к занятиям ограничивалась тем, что я перед уроком быстро проглядывал учебник. На всякие альтернативные методы преподавания я тоже махнул рукой, и теперь мы лишь разбирали соответствующую тему, после чего я давал проверочную работу. Моя задача свелась к тому, чтобы успеть пройти обязательную программу по всем предметам. И меня больше не заботило, что кто-то чего-то не понимает. Главное было жесткие рамки и дистанция как их часть.

— Наливай кофе, если хочешь, — сказал Ричард, с чашкой направляясь к себе в кабинет.

— Спасибо, — сказал я.

Когда через полчаса прозвенел звонок, я стоял у окна в классе и смотрел, как к школе бредут ученики. Усталость переполняла меня застоявшейся водой. На первых двух уроках у нас была математика — без сомнения, скучнейший предмет. На календаре был февраль — без сомнения, скучнейший месяц.

— Открываем учебники и приступаем, — проговорил я, когда все угнездились за партами.

На математике присутствовали еще и пятиклассники с шестиклассниками, так что всего получалось восемь учеников.