Юность Барона. [3 книги]

— А теперь слушай меня очень внимательно. Ибо от этого зависит не только дальнейшее твое небо коптящее существование, но и судьба твоего родственника. Которому вы с каждого налета отстегиваете денюжку за амортизацию транспортного средства марки "Победа"…

Надо ли говорить, что от подобной осведомленности генерала КГБ у потрясенного Гоги челюсть отвисла так, что едва не стукнулась об столешницу?..

* * *

Мужчина в сером костюме не соврал — Казанец очнулся лишь через тридцать пять минут. Обнаружив себя сидящим на толчке, в нелепой позе, с расстегнутой ширинкой и выглядывающим наружу "антоном", он первым делом в панике сунул руку в карман — деньги были на месте. Затем, болезненно поморщившись, ощупал затылок — но ни крови, ни каких-то других следов повреждений не обнаружил. Странно. Тогда как и почему он здесь оказался? Да еще и в таком виде? Неужели вырубился сам? Но с чего бы? С каких-то трех кружек, пускай и с прицепом? А если так, тады — ой. Неужели и в самом деле — всё, кирдык организму? Как говорится, отпели курские соловушки? Казанец выполз из кабинки, склонился над раковиной, открыл кран и подставил затылок под струю холодной воды…

Когда он вернулся в зал, Гога сидел с мрачным лицом и, уже никого не таясь, в открытую пил водку.

— О! Явилась святая душа на костылях! Медвежья болезнь одолела?

— Ва-аще ничего не понимаю, — подсаживаясь, заблажил Казанец. — Прикинь, только дошел до гальюна и — вырубился на хрен! Очнулся — сижу на толчке. И затылок ломит. Думал, может, того… Какие залётные уработали? Но нет — бабки на месте, часы… Вот и гадаю: что это былó?

Гога, не будь дураком, в общих чертах догадывался — что. Однако своими догадками делиться с приятелем не стал, лишь показно пожал плечами:

— Ершить меньше надо, а закусывать — больше.

— Думаешь?

— Тут и думать нечего.

Казанец, вздохнув, потянул было руку за кружкой, но тут же и отдернул.

Может, и в самом деле хватит?

— М-да… Старею, что ли? Раньше — пить пил, но ума вроде не пропивал… Жуть какая… И это — накануне Крыма! Еще не хватало при бабах осрамиться!..

— Поздорову, бродяги! — весело ухнуло за спинами.

Гога, вздрогнув, поворотил голову:

— Тьфу, черт! Ажно нежданчик приключился. Экий ты, завсегда внезапный!

— На том стоим, — гыкнул Шаланда, подсаживаясь. — Так и думал, что здесь вас найду… Ты телеграмму Барону отправил?

— Вчера еще, — кивнул Гога, мысленно перекрестившись. Потому как нарисуйся здесь Шаланда минут на десять раньше — во была бы картина маслом. А может, у комитетчиков заранее все просчитано было? С них, с чертей, станется.

— Сейчас тоже чего-нибудь на зуб кину, и поедем.

— Куда?

— На Рогожский. К Халиду. Его человек весточку прислал: рассчитался Вахтанг за шкурки.

— Вот это дело! — расцвел Казанец. — А мы тут как раз фарт обмывали. За тебя, за Барона пили. Кстати, помнится, ты обещал рассказать, как вы с ним познакомились.

— Ха. Это, други мои, такая история, что без стаканá не изложишь. — Шаланда машинально обернулся в поисках "человека", но запоздало вспомнил, что в "Праге" таковые не водятся. — Тьфу, черт! Забыл, что здесь всё через заднее место. Гога, не в службу — метнись, принеси мне борща, салатик какой, 150 и кружечку пивка.

Гога покорно поплелся на раздачу, хотя внутри него все так и клокотало: "Шестерку себе нашел? Тоже мне — человек и пароход!.. Ну-ну… Банкуй пока, Шаланда!.. Потом опосля поглядим, кто кому передачи носить станет…"

Коми АССР, Усть-Цилемский район, ИТЛ, март 1947 года

Этап от Воркуты до станции Печора по недавно отстроенной Северо-Печорской железной дороге оказался быстр, а потому неудобен: только разложились — сразу на выход. Пока их выгрузили на станции, пока посадили на корточки, пока не спеша суетился конвой, Барон осмотрелся. Медленно поводил глазами, шеей — нет, ничего особенного. Всё, как везде и всегда, — темно, ветер, грязно, мороз. На платформе несколько женщин усиленно делали вид, что не смотрят на сидящий этап. А ведь смотрят, и очень даже с любопытством. В свое время Барон много размышлял над тем, почему это этапы так притягивают взгляды людей? И пришел к выводу, что причин минимум две. Во-первых, это оборотная сторона недоверия к власти, к ее "справедливости". А во-вторых, как ни крути, — следствие отмеченной еще Достоевским жалостливости русского человека не только к преступникам, но и к военнопленным, и вообще ко всем страдальцам. Неспроста же на Руси заключенных в народе величали несчастненькими — "несчастненьких повели".

Когда всех затолкали, а последних буквально забили в автозак (особо при этом усердствовал старший сержант, остервенело утрамбовывавший пассажиров при помощи приклада карабина), Барон оказался притиснутым около клетки двери. После командного "поехали!" он тихонько заговорил с конвоиром:

— Старший сержант, ты что, в себе не уверен?

Конвоир вопросительно-свирепо глянул на него из-под кустистых бровей.

— Я говорю: ты в людях человеков-то видь.