Юрий Милославский, или Русские в 1612 году

- Анюта, - сказала Анастасья одной молодой и прекрасной девушке, которая ближе всех к ней сидела, - спой эту песню... ты знаешь... ту, что я таг люблю.

Анюта, не переставая вышивать в пяльцах, запела тихим, но весьма приятным голосом:

Не сиди, мой друг поздно вечером,

Ты не жги свечи воску ярого,

Ты не жди меня до почуночи!

Ах, прошли, прошли

Паши красны дни;

Наши радости

Буйный ветр унес!

Мне отец родной

И родная мать

Под венец идти

Не с тобой велят.

Не горят в небесах

По два солнышка

Не любить двух разов

Добру молодцу!..

Я послушаюсь

Отца, матери:

Под венец пойду

Не с тобой, душа...

Обвенчаюся

Я с иной женой:

Я с иной женой

С смертью раннею!..

Не ручей журчит,

Не река шумит:

Льются слезы

Красной девицы;

Во слезах она

Слово молвила:

"Ах, ты милый мой!

Ты сердечный друг!

Не жилица я

На белом свету!..

Нет у горлинки

Двух голубчиков

Нет у девицы

Милых двух дружков!."

Не сидит она поздно вечером,

А горит свеча воску ярого:

На столе стоит нов тесовый гроб

Во гробу лежит красна девица!

- Перестань, Аннушка, - сказала Власьевна. - Ты и на здорового человека тоску нагонишь. Что эго, прости господи! словно панихиду поешь!

Тут вошла одна пожилая женщина и шепнула ей что-то на ухо.

- Хорошо, хорошо! - отвечала Власьевна. - Скажи ему, чтоб он подождал. Анастасья Тимофеевна, - продолжала она, - знаешь ли что, матушка? у нас на селе теперь есть прохожий, про которого и невесть что рассказывают. Уж Кудимыч ли наш не мудрен, да и тот перед ним язычок прикусил. Позволь ему, сударыня, словечка два с тобою перемолвить... Да полно же, родная, головкою мотать! Прикажи ему войти.

- Зачем, мамушка? на что?

- А на то, моя радость, что если он подлинно человек досужий, то и твоей болезни поможет.

- Моей болезни... Нет, мамушка... мне поможет одна смерть!..

- И, полно, боярышня! спозаранков умирать собираешься! Ну что, родная, не кликнуть ли его?

- Не надобно.

- Послушай, Анастасья Тимофеевна, ведь государь твой батюшка изволил приказать: так власть твоя, сударыня, ослушаться не смею!

- О! если батюшке угодно... так позови.

Двери отворились, и наш знакомец, Кирша, вошел в комнату. Поклонясь на все четыре стороны, он оста новился у порога.

- Милости просим! - сказала Власьевна. - В добрый час! Милости просим!.. Вот наша больная...

- Вижу, бабушка, - отвечал Кирша, бросив быстрый взгляд на Анастасью. Вижу... Гм, гм!

- Ну, что ты скажешь, отец мой?

- Что я скажу?.. Гм, гм!

- Ахти! что это, батюшка, ты мычать изволишь?

Уж к добру ли?

- А вот посмотрим. Мне надобно с вашей боярышней словца два перемолвить, да так, чтоб никто не слыхал.

- Как? чтоб никто не слыхал?

- Да, да; ворожбе так надобно. Станьте-ка все поодаль.

- Нельзя ли хоть мне?..

- Нет, бабушка, никому.

- Ну, ну! быть по-твому. Вставайте, девушки, отойдемте к дверям.

Кирша подошел к Анастасье и попросил ее показать ему правую руку. Нехотя и с приметным отвращением она исполнила его желание. Кирша, посмотрев пристально на ладонь, сказал вполголоса:

- Анастасья Тимофеевна, я должен объявить правду: тебя сглазили.

Больная взглянула с презрением на запорожца и отворотилась.

- Да, да, боярышня, - повторил важно Кирша. - Тебя, точно, сглазили голубые глаза одного русоволосого молодца. Болезнь твоя вот тут - в сердце.

Бледные щеки больной вспыхнули; она взглянула недоверчиво на Киршу, хотела что-то сказать, но слова замерли на устах ее.

- Ты нынешней зимой, - продолжал запорожец, - в первый раз встретилась с ним в Москве.

Анастасья вздрогнула, кинула робкий взгляд вокруг себя и устремила удивленные взоры на Киршу, который после минутного молчания прибавил весьма тихо:

- Ты видала его почти каждый день в соборной церкви... кажется... точно так: у Спаса на Бору.

Больная, отдернув юропливо свою руку, вскрикнула от ужаса.

- Что ты, Анастасья Тимофеевна? - спросила Власьевна, подбежав к кровати. - Что с тобою?

- Ничего, - отвечала Анастасья. - Отойди, мамушка, отойди!

- Если ты еще хоть раз подойдешь, старуха, то испортишь все дело, сказал сердито Кирша. - Стой вон там да гляди издали! Пожалуй-ка мне опять свою ручку, боярышня, - продолжал он, когда Власьевна отошла прочь. - Вот так... гм, гм! Ну, Анастасья Тимофеевна, тебе жаловаться нечего; если он тебя сглазил, то и ты его испортила: ты крошишься о нем, а он тоскует по тебе.

- Смотрите-ка, смотрите! - шепнула Власьевна девушкам, - что это с боярышней делается? Лицо как жар горит! Ни дать ни взять как бывало прежде... Слава тебе господи!

- Постойка, боярышня, - продолжал после небольшой остановки запорожец. - Да у тебя еще другая кручина, как туман осенний, на сердце лежит... Я вижу, тебя хотят выдать замуж... за одного большого польского пана... Не горюй, Анастасья Тимофеевна! Этой свадьбы не бывать! Я скажу словца два твоему батюшке, так он не повезет тебя в Москву, а твой жених сюда не приедет: ему скоро будет не до этого.

- Ах, дай-то бог! - вскричала Анастасья, сложив набожно свои руки.

- Да, да, боярышня. Нынче времена шаткие: кто сегодня вверху, тот завтра внизу.

- Глядите-ка, - сказала Анюта, - Анастасья Тимофеевна плачет, а лицо такое веселое. Что за диво!