Юрий Поляков: контекст, подтекст, интертекст и другие приключения текста. Ученые (И НЕ ОЧЕНЬ) записки одного семинара

Он, таким образом, явно выступает своеобразным символом и даже непосредственным инструментом осуществления этого принципиального разрыва двух эпох (ср.: «Саблин наклонился к ней [к своей жене Александре Владимировне. – Д. Ц.] и произнес, словно вырезая каждое слово толстым ножом»[67] и т. д.). Ту же ситуацию мы наблюдаем в «Хомо эректусе»: хозяин московских апартаментов невзначай говорит Сергею о своей «коллекции». На вопрос гостя о том, что именно собирает бизнесмен, Кошельков отвечает: «Ножи, кинжалы, сабли… Все, что режет!» (С.

21). Снова наше внимание обращают на принципиальную значимость мотива размежевания. В роли такого же символа может восприниматься и «огромный двуручный меч», с которым в одной из сцен появляется Василий Борцов. Фигура коммуниста, желающего «соединить разрушенный <…> мир в единое великое целое» (С. 65) с холодным оружием в руках, также подталкивает читателя на осмысление происходящего в ключе «драмы абсурда». Но вместе с этим атрибутом в текст входит и идея возмездия, воздаяния. Источники этого образа установить практически невозможно, однако в качестве одного из наиболее вероятных может выступать цитата из «Откровения Иоанна Богослова» («Апокалипсиса»), где мы читаем: «Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом» (13:10). Данная сентенция могла быть воспринята Поляковым и через посредство фильма С. Эйзенштейна «Александр Невский» (1938), где главный герои произносит свою знаменитую фразу (о внимании к творчеству режиссера Поляков заявил в статье 2017 года[68]). Идея неминуемого возмездия оказывается важной и для текстов Сорокина, где мы не единожды встречаемся с практически прямыми откликами на эту же мысль. В той же «Насте» один из героев (Мамут) вскользь замечает: «Все те, кто толкал падающих, сами попадали»[69]; в «Детях Розенталя» звучит голос Мусоргского, утверждающий: «Тот, кто был палачом, – / Станет жертвою»[70]; и т. д. Наличие подобного пространства текстуальных сближений позволяет нам думать если не о прямом взаимовлиянии, то о параллельных художественных поисках, которые ведутся столь непохожими писателями.

Нельзя также не отметить пародийность и ироническое отношение к «канону», к предписанию (инструкции), к правилу, к обязательной норме, равно характерные и для Полякова, и для Сорокина. В «Хомо эректусе» своеобразным транслятором этого поведенческого «канона» становится одноименный журнал, как бы диктующий героям те правила, в соответствии с которыми они и должны действовать. В романе Сорокина «Норма» сюжет также завязывается вокруг текста, но не печатного, а рукописного, который изымают у диссидента Бориса Гусева в самом начале повествования. Из этого видно, что обоим писателям интересно то, какую роль текст играет не только лишь в советской, но – шире – в русской культуре вообще. И в особенности писательское внимание обращено на «сакральный» текст, наделенный своеобразной властью над человеческим сознанием, текст, возможно, этой властью и произведенный. В случае «Нормы» мы имеем дело со своеобразной реакцией автора на утрату литературоцентрического характера русской культурой и, что более вероятно, с рефлексией на тему текстоцентричности сталинской культуры, которая, как мы уже выяснили, Сорокина в высшей степени интересует. Не случайно В. Подорога еще в 1989-м году писал о том, что «Сталин – это человек письма»[71], а сам сталинский режим «признает власть в качестве некоего святого текста»[72]. Сорокин «оголяет» этот текст, показывая его фиктивность, иррациональность, абсурдность. Однако в «Хомо эректусе» освещается несколько иная грань, по сути своей, того же вопроса, которая скорее тяготеет не только к определению роли текста в литературном процессе постсоветского времени, ориентированном на визуальное искусство, но и к осознанию того взаимовлияния, которое действительность оказывает на текст и наоборот. В связи с этим закономерен вопрос: каково то место, которое в произведениях Ю. Полякова и В. Сорокина занимает тема взаимодействия реальности и текста?

Первая ссылка на «Хомо эректус» служит некоторым обоснованием случившегося в начале пьесы. Вместе с тем, оправдывается и принцип «свинга», который, как было отмечено выше, обуславливает моторику комедийного сюжета. Авторская ремарка (см. выделение полужирным шрифтом) сообщает о том, что инструкция‒предписание усвоена главным героем в полной мере, так как он неоднократно цитирует целые фрагменты текста по памяти:

И г о р ь. Это свинг! Понимаешь, свинг! В Америке свинг – главный способ укрепления брака (вспоминает). «В браке острота чувств стирается, а одноразовый, ни к чему не обязывающий контакт со свежими половыми партнерами заставляет супругов по-новому оценить возможности друг друга, наполняет семейный секс восторгом эротических открытий…»

М а ш а. Кошельков, где ты вычитал эту гадость?

И г о р ь. Почему – вычитал?