Иванов день

Копков ведет меня в бильярдную. На первом столе, на котором, пристрастившись одно время к игре на бильярде, я не раз проигрывал Илье Садофьеву и Борису Чирскову, валялись смятое одеяло, шинель и ворох всякого тряпья. В углу, уткнувшись в самую лузу, лежал солдатский котелок.

В полумраке холодной, как погреб, бильярдной я увидел человека в шапке, в накинутом на плечи полушубке, увлеченно читающего при свете чадящей коптилки. Это был Всеволод Пошехонов.

Мы молча пожали друг другу руки.

— Вот здесь мы и живем, Георг, — начал рассказывать Копков.

Освобожденный по болезни от службы в армии, он был приписан к какой-то пожарной части, тушил пожары, но теперь у него дистрофия… Пошехонов из-за своей хромоты вообще не был взят в армию… У него тоже сейчас дистрофия…

— Тут нам помогают питанием, всегда есть кипяток, живет кой-какой народ, не так одиноко, как дома, — продолжал рассказывать Копков.

Я живо вспомнил его «дом», его крохотную полутемную комнату в большой коммунальной квартире. Никакого стола у Копкова не было — он работал, сидя на каком-то ящике, навалившись грудью на подоконник… И кровати не было — спал на топчане, который превращался в диван, когда к нему приходили друзья.

— Сева, пойди за супом, уже началась выдача, — вдруг спохватился Копков.

Пошехонов нехотя, грузно поднялся, взял с бильярдного стола котелок и, прихрамывая, поплелся в столовую, еще полгода назад считавшуюся первоклассным рестораном. Я смотрел ему вслед и видел, как сильно он сдал.

А Копков все рассказывал, как он со Всеволодом и другими ленинградскими писателями в первые месяцы войны копал противотанковые рвы в районе Пушкина, как он потом тушил пожары, полыхавшие в Ленинграде. Сообщил, что у Всеволода от голода умерли мать и две сестры, в живых у него теперь осталась только сестренка Александра, да живет она далеко — в Устюжне, на Вологодчине.

Вскоре вернулся Пошехонов.

Принес он нечто, напоминающее мыльную воду. Это был дрожжевой суп. Я запустил ложку в котелок. Там плавало несколько крупинок. Правда, крышка котелка доверху была наполнена овсяной кашей.

Я вытащил из карманов два больших солдатских сухаря еще довоенной выпечки. Копков один сухарь отложил в сторону, а второй покрошил в суп. Не обращая на меня никакого внимания, два друга стали орудовать ложками.

Тяжелая это была сцена.

Вдруг Копков отвел ложку в сторону, озорно улыбнулся, спросил:

— Помнишь, Георг, как мы гуляли после премьеры «Царя Потапа»?

— Помню. Одного ресторана тебе мало — побывали в трех!.. Не забыл, как ночью еще фотографировались у Лидии Бертье?.. Да-а-а, — тяжело вздохнул я и спросил: — Не хотел бы, Саша, вместе со Всеволодом поехать в нашу Седьмую армию?.. У меня есть поручение политотдела, могу захватить с собой двух-трех писателей… В армейской или в одной из дивизионных газет найдем для вас работу, будете жить в человеческих условиях…

— Нет, Георг, какие же из нас вояки… Сам видишь. Такие в армии не нужны… А здесь самое трудное, кажется, осталось позади. Прибавили вот хлеба на семьдесят пять граммов, уже получаем двести, скоро должно совсем полегчать, — ответил Копков.

Пошехонов в знак согласия кивнул головой, зачерпывая ложкой суп и похлопывая по больной ноге, проговорил:

— Не можем.

Многословием он никогда не отличался.

Через несколько дней я вернулся на Свирь…

А месяца два-три спустя я с оказией получил от Решетова письмо. Он сообщал о трагической гибели при неизвестных обстоятельствах на Ладожском озере Копкова и Пошехонова. Весна в Ленинграде выдалась тяжелая, от голода умерли сотни тысяч людей, и два друга вынуждены были все-таки выехать на Большую землю…

Уже через много лет после войны, кажется, в 1973 году, как-то в разговоре с Михаилом Дудиным вспомнив Всеволода Пошехонова, я от него узнал, что в краеведческом музее города Устюжны на Вологодчине хранится литературный архив Пошехонова. Дудин же дал мне ленинградский адрес его сестры — А. Е. Сарычевой.

Я написал Сарычевой. Она пришла к нам в «Звезду», подтвердила, что передала большой пакет всяких бумаг и рукописей брата в музей, когда перебиралась из Устюжны на жительство в Ленинград.

Я написал письмо в Устюжну. Мне ответили, что какой-то архив их земляка Пошехонова и на самом деле имеется в музее, но, чтобы его просмотреть, нужно разрешение отдела культуры Вологодского облисполкома. На редакционном бланке я написал письмо в Вологду. Мне не ответили. Я написал еще два официальных письма. Мне снова не ответили. Тогда я попросил критика и литературоведа Владимира Бахтина, человека опытного в архивных делах и любящего всякие литературные поиски, поехать в Устюжну.

Бахтин охотно согласился, поехал, выполнил мое поручение, перечитал все, что хранилось в устюженском музее, в том числе и разрозненные главы неоконченного романа «Слово о жизни», и привез прелестный неопубликованный рассказ Пошехонова «Петька Зайцев», который с предисловием В. Бахтина мы напечатали затем в № 1 «Звезды» за 1975 год. (Давно пора собрать и издать все лучшее, что написал Всеволод Пошехонов!)