Иванов день

Только с установлением Дороги жизни исполнилось мое желание побывать в блокированном Ленинграде. Это произошло 25 декабря 1941 года. Приехал я в праздничный день: всем категориям населения прибавили хлебный паек. Город ликовал!.. А приехал я с берега Свири, где стояла 7-я отдельная армия. В этой армии я имел честь служить с первых дней войны. 7-я сперва воевала в Карелии, а с октября защищала Ленинград с фланга, не давая возможности немцам и финнам соединиться на Ладоге, замкнуть второе кольцо окружения вокруг города.

Приехав по служебным делам, мы со старшим лейтенантом Михаилом Новиковым, сотрудником нашей редакции, заодно привезли семьям ряда армейских военнослужащих грузовик продовольственных посылок. Посылки эти, бесценные в голодающем городе, мы свалили в коридоре коммунальной квартиры Новикова на улице Восстания, а потом сели писать письма, чтобы люди пришли за ними. Адресатам, живущим недалеко, мы с Новиковым сами разносили посылки. К концу дня мы еле держались на ногах от усталости.

Немного продуктов я привез и для себя, для друзей. Продукты я собирал целый месяц — с тех пор как узнал, что смогу поехать. Получил и паек на десятидневный срок командировки. По ленинградским условиям я был богач!

На третий или четвертый день я из своих припасов собрал небольшую посылку и пошел к Решетову. Но его дома не оказалось, я посылку оставил его брату. Володе, инвалиду. Там всего было понемногу: килограмм хлеба, кусок сала, сахар, еще что-то.

Одну такую же посылку отнес родным моей жены и одну — соседям по коммунальной квартире на Жуковской, где я жил перед войной. С посылками было покончено!

Поздно вечером ко мне прибежал Решетов, оглушил вестью: умер брат Володя.

Я был потрясен.

— Как же это могло случиться?.. Я только видел его, оставил тебе посылочку… — проговорил я.

— Вот он всю ее съел и умер! — сердито ответил Решетов.

Да, печально, печально началось мое хождение по старым друзьям!

Решетов вошел в комнату, стал рассказывать о своем житье-бытье, о наших общих знакомых — писателях и неписателях. Я забросал его вопросами, меня интересовали судьбы многих людей.

— Плохо выглядит старик Герасимов, хотя держится молодцом… Неважны дела Копкова и Пошехонова…

На другой день я сунул в карманы полушубка что мог из своих скудных припасов и, выйдя на Невский, направился в Дом книги.

Этот многолюдный до войны дом, в котором помещались с десяток больших и малых издательств и громадный книжный магазин, выглядел мертвым. Парадный подъезд с Невского был заколочен.

Я поднялся на шестой этаж с канала Грибоедова, по черному ходу. Не очень-то приятно было идти по полутемным, пустым, гулким коридорам. Мне не встретился ни один человек!

Но вот я наконец добрался до кабинета директора Гослитиздата Павла Федоровича Герасимова. Узнать его было нелегко! Он ли это сидит за столом — в треухе, надвинутом на самые глаза, с поднятым воротником наглухо застегнутого пальто, сверху еще окрученным теплым шарфом? Да, он, старый питерский рабочий, один из опытнейших типографщиков… Только год с небольшим тому назад, в этом самом кабинете, в присутствии издательских редакторов Герасимов вручил мне авторский экземпляр моего первого романа «Медвежий лог», сказал какие-то добрые напутственные слова, еще не очень-то заслуженные мною, молодым писателем. Во время недолгой моей работы в довоенной «Звезде» мне часто приходилось обращаться к Герасимову по всяким редакционным делам, больше — по нуждам, и не помню случая, чтобы он не помог. К нему все относились по-дружески, все его глубоко уважали.

Перед Герасимовым стоял стакан жидкого чая, и рядом лежал кусочек похожего на глину блокадного, очень черного хлеба. Он и мне налил чаю, и мы вместе почаевничали.

Павел Федорович поинтересовался, как обстоят дела по ту сторону Ладоги. Я ему подробно обрисовал положение дел, уверил, что 7-я отдельная армия крепко держит оборону на Свири, ленинградцы могут быть спокойны за свой фланг. И спросил в свою очередь:

— Вы что же, Павел Федорович, один только и работаете в Доме книги?

— Нет, это не так. Кое-где внизу тоже работают. И у себя в Гослитиздате я не единственный! — Он повел меня в соседнюю комнату. Сквозь толстый нарост льда на окнах еле пробивался дневной свет. В полумраке на диване я увидел лежащего человека.

— Кто это?

— Помнишь Филиппова?

— Ну как же!..

Филиппов был парторгом издательства, я его тоже хорошо знал.

— Вторую неделю как умер, некому похоронить… За эти несколько дней я всюду повидал столько трупов, что никак уже не реагировал на них. Привык!

Мы вернулись в кабинет. Павел Федорович стал показывать брошюры и книги, которые Гослитиздат выпускает в блокадном Ленинграде. Казалось невероятным, что в этом ледяном доме можно работать, что-то выпускать, что-то планировать.

Из Дома книги я направился на Воинова, 18, в Союз писателей. Разные у меня здесь были встречи, с разными людьми. И вдруг на лестнице — Саша Копков! Вид изможденный, обут в тяжелые, громадные валенки, одет во что-то полувоенное, поверх гимнастерки натянут ватник.