Иванов день

Она, как и стоящие у соседних могил, еще некоторое время храбро мокла под дождем, а потом побежала к церковному крыльцу — не к тому, через которое всегда входили мужчины или сидели там на скамейках, важно беседуя обо всем на свете, а к боковому, женскому. Но здесь даже на ступеньках народ стоял стеной. Из церкви неслось: «Аллилуйя, аллилуйя», и многие на крыльце повторяли «аллилуйя» и крестились.

Нет, она не сделала попытки даже подняться на одну ступеньку, чтобы укрыться от дождя, а тем более пройти внутрь церкви, как это делали другие, энергично работая локтями. Она не повторила «аллилуйя» и не перекрестилась. Она побежала к ширококронному ореху, под которым прятались женщины, одетые так же легкомысленно, по-летнему, как и она. Что бы догадаться взять зонтик или плащ!

Поеживаясь от холода, она вплотную встала рядом с женщинами и долго смотрела сквозь косой дождь, как гасли на могилах свечи, даже самые толстые, с сильным, высоким и, казалось бы, неугасимым пламенем, и сожалела, что так быстро пропадало очарование праздника Иванова дня.

А из церкви с нарастающей силой неслось: «Аллилуйя, аллилуйя».

Нет, здесь, под орехом, редко кто крестился. Стояли молча, с глубокой печалью на лицах. У каждого была своя дума.

Думала и Ганна.

С церковью она порвала еще в войну, девчонкой, когда край их, как и вся Украина, находился под пятой гитлеровцев. Надо было видеть, что здесь творили немцы, сколько они загубили мирных людей, как измывались над народом проклятые их прислужники — бандеровцы. Ох эти бандеровцы, бандеровцы, эти садисты и кровопийцы… И откуда их тогда столько взялось? Что же церковь?.. Подняла она гневный голос протеста, прокляла душегубов? Нет, она этого не сделала! Наоборот, во всех церквах священники в своих проповедях прославляли немецкое оружие, немецкие победы, а в день рождения этого изверга Гитлера служили молебен», провозглашали ему «многая лета»… Кто не шел на эти молебны добровольно, тех автоматами сгоняли пьяные полицаи… Могли и убить, могли и на всю жизнь искалечить… Делалось все это, конечно, по велению восседавшего во Львове немецкого холуя митрополита Шептицкого, но разве это меняло положение? Эти стены слышали проповеди и молебны, они должны были рухнуть от кощунственных слов…

«Нет, будь на свете бог, — думала она, — он не допустил бы этих злодеяний. Только в нашем маленьком городке было убито несколько сот коренных жителей, украинцев. Много было убито и поляков. А о евреях нечего и говорить. Их поубивали всех до единого, и старого и малого, собрали со всего района. Пять тысяч! Произнести страшно!»

Не забыть, как уничтожили всю семью Багрийчука только за то, что кто-то из его девочек вынес бежавшему из лагеря красноармейцу кусок хлеба…

Не забыть смерти Василия Кравченко — его разрубили на части и дом спалили…

«А в чем провинился отец Ивана, старый Стефурак, мастеровой человек?» — подумала она. Иван рассказывал… Поздно ночью постучались к ним бандеровцы, вызвали отца «на минуту», и пропал с тех пор человек… Это было в ночь под новый, 1942 год… Нашли отца только в апреле, когда растаял снег, — зима в тот год была морозная и снежная, что не часто бывает в Карпатах. Нашли на этом же кладбище. Меж двух могил, лежащим лицом вниз… Выстрелили в затылок…

Нет, она и креститься не будет, и в церковь не войдет. Правда, все эти злодеяния совершались в те времена, когда церковь была греко-католической; сейчас она стала православной. Но разве это что меняет…

Дождь усилился, он теперь пробивался сквозь густую ореховую листву, и все находившиеся под деревом еще плотнее подвинулись друг к другу. Было сыро и прохладно.

С нею заговорили соседки, она им ответила, и как-то так получилось, что отвлеклась от тяжелых дум.

Ах, как ее молодые и пожилые соседки были красивы в своих национальных костюмах! Какие цвета, какая вышивка! Особенно нарядны были жительницы сел Яворова, Рожнова, Космача… По их вышитым кофточкам, в особенности по нарукавным орнаментам, она всегда могла безошибочно сказать, какая откуда родом. У каждого села было что-то свое, неповторимое, и это искусство вышивания передавалось из рода в род. Это было красиво и вечно.

Видя, как женщины вокруг нее дрожат от холода, как они промокли, она пригласила их к себе домой.

— Чаем напою, погреетесь, — сказала Ганна.