Иванов день

А вечерами перебирала вещи в шкафу или сидела над раскрытым сундуком. Подолгу разглядывала вышитые руками матери полотенца и наволочки. Не раз примеряла свое гуцульское платье, в котором лет десять назад ездила в Киев выступать с самодеятельностью местной керамической фабрики, на которой тогда работала. Могла подолгу просидеть не шелохнувшись над большой фотографией в рамке, где была снята вместе со всей группой после заключительного концерта. Все так были красивы на ней, в особенности женщины в национальных костюмах! Но и мужчины не уступали им в своих гуцульских шляпах с перьями, в вышитых кожушках, с топориками в руках… Пыталась вспомнить участников хора и танцевального ансамбля: имя, фамилию, прозвище, свое отношение к каждому из них. (Потом уже догадалась и платье водворить в шкаф, и фотографию в рамке повесить над кушеткой, сняв с гвоздя календарь.) Немало слез она пролила, когда достала с самого низа сундука тяжелые и толстые альбомы с фотографиями родных и знакомых, не в силах рассмотреть их даже за несколько вечеров. Решила: «Потом как-нибудь…» — и сложила альбомы на подоконнике. Но фотографию сыночка вытащила и положила отдельно. Это была выцветшая любительская карточка; снимал студент из туристской группы, повредивший себе ногу и пролежавший у них несколько дней. Снят Сереженька в саду на горке яблок-падалиц: улыбающийся, счастливый, в панамке, в одних трусиках. Ему и трех годочков не было, когда умер от скарлатины. «Сейчас бы он был большой, ходил в школу. Вдвоем нам жилось бы веселее. А то одна, как былинка в чистом поле. Ни мужа, ни сына!» — запричитала она.

Оставив сундук раскрытым, а вещи — разбросанными по всей комнате, она принималась перебирать посуду, все лишнее унося в коридор, чтобы потом совсем выкинуть или же отнести в кладовку, которая у нее была устроена под лестницей, ведущей в мансарду.

Но, при всех этих отвлечениях и попытках занять себя чем-нибудь, общение с Павлюком не прошло для нее бесследно.

После третьего или четвертого его прихода она подумала: «Да, ни к чему мне теперь, одинокой женщине, ни огород, ни боров, ни кролики. Проживу и так». Она уже в какой-то мере свыклась со своей вдовьей судьбой.

По хорошей цене и с большой охотой у нее взяли откормленного борова в кооперативе: впереди была зима, мясо всем нужно. Весил боров что-то около ста сорока килограммов. Потянул бы он, конечно, и больше, если бы Ганна в последнее время не кормила его от случая к случаю. Поголодали у нее и кролики. За борова по двадцать копеек за килограмм живого веса сверх тарифа ей надбавил присутствующий при этом мясник, он же заведующий кооперативным магазином Микола Андрусяк. Помогая приемщику подсчитать причитающуюся Ганне сумму, он при этом очень выразительно посмотрел Ганне в глаза.

Но Ганна, сжав губы, ответила ему испепеляющим взглядом, — она очень хорошо знала этого Андрусяка! — сгребла деньги с прилавка и ушла, хлопнув дверью.

Отвязалась Ганна и от кроликов. Их было что-то около сорока штук. Она всегда путалась, пересчитывая этих прожорливых зверюшек. Отдала их за бесценок вместе с тремя добротными клетками.

Иван очень любил крольчатину, говорил, что она лучше курятины. Но Ганна не ела, брезговала.

Соседки спрашивали:

— Ганна, ты с ума сошла, все разоряешь, как жить будешь?

— Вернусь на фабрику, буду работать, — отвечала она.

— Трудно будет на одной твоей зарплате, — говорила Ольга Васильевна.

— И по вечерам что-нибудь буду делать.

Все радовались: портниха она была неплохая.

— Ой, милая, возьмись-ка ты лучше за шитье! — советовала Ольга Васильевна.

— Если, конечно, не вернусь в самодеятельность, на фабрике все равно не дадут покоя! — уклончиво отвечала она, твердо еще не решив этого вопроса для себя.

А Павлюк продолжал навещать Ганну. Он не терял надежды.

И каждый раз она отсылала Павлюка к его собственной жене.

Уходя, он спрашивал:

— Значит, ты всерьез?

— Всерьез.

— Не верю!

И снова приходил, фантазировал, предлагал, обещал, клялся.

— Нет! — говорила она.

Он не обижался и не возмущался. Он смеялся! Он не мог поверить, что она отказывается всерьез. Думал, что она ломается. А Ганна отказывалась всерьез. «Дуре подвалило счастье, а она не понимает! Где ты еще найдешь второго Павлюка?» — хотелось ему кричать, когда он уходил от нее.

Когда он пришел еще раз, Ганна не открыла ему дверь. С не присущей ей твердостью она сказала: «Нет!»

Судьба у Ганны складывалась, как и у многих других вдовушек. Оставшись одна, она сразу обрела свободу и независимость. Она теперь могла встать, когда захочет, есть, что захочет, пойти, куда захочет. Никаких согласований и запретов!

Имея много свободного времени, она как-то непроизвольно стала следить за собой, разборчивее одеваться, а потому хорошела с каждым днем.