Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Однажды — это было в июле, — развернув газету, я был потрясен, прочитав в кровавом синодике еще одно имя. Чека сообщала о расстреле Иордана Николаевича Пересвет-Солтана. Он был пламенный польский патриот и погиб на посту, как рыцарь без страха и упрека. И.Н. был в то время председателем польского Исполнительного комитета. Когда начались аресты среди поляков, он временно скрылся на пригородную дачу одного товарища по адвокатскому сословию. И вот однажды зять его Стемпковский, посетивший его в этом убежище, передал ему, что в польском обществе существует неудовольствие тем, что он, официальный глава его, скрывается и как бы бросает тень на всех поляков. Иордану Николаевичу было достаточно этих слов, чтобы немедленно же сняться с места и возвратиться обратно в город. В ту же ночь он был арестован, вместе с невольным виновником его гибели Стемпковским. Через несколько недель они оба были расстреляны по обвинению в связях с польскими легионами. В очередной газетной «сводке» подле имени Пересвет-Солтана значилось: «бывший председатель Киевской судебной палаты». В действительности, он никогда не был судьей, а был известным в городе адвокатом и состоял председателем Распорядительного комитета, а затем - товарищем председателя Совета присяжных поверенных. Но такими деталями, по-видимому, не интересовались следователи и судьи, решавшие вопрос о его жизни и смерти…

Так делала свое дело чрезвычайка.

Типичное «советское учреждение», со своими сотрудниками, барышнями, комслужем, агитпросветом и прочими атрибутами, — осуществляло функции террористов и палачей…

Достоевский вложил в уста Шатова следующие слова о «бесах» революции:

«О, у них все смертная казнь и все на предписаниях, на бумагах с печатями, три с половиной человека подписывают»… («Бесы», ч. II, гл. VI.)

Этот гениальный психологический штрих слишком хорошо подтвержден большевизмом и чрезвычайкой. После прихода Добровольческой Армии среди оставленных Вучека бумаг нашлись некоторые журналы заседаний её коллегии, под председательством Лациса. Журналы эти были составлены примерно по следующему типу:

И так далее, — приговоры к расстрелу вперемежку с постановлениями о выдаче ликвидационных и наградных и с другими вопросами внутренней жизни канцелярии. Нельзя себе представить ничего характернее этих кровавых журналов «Коллегии В.У.Ч.К.». Как эти люди — революционеры и ниспровергатели раr ехсеllеnсе[126] — раболепно цеплялись за самую внешнюю, мелкую сторону разрушаемого мира! Коллегия чекистов, «отрекшихся от старого мира», творит суд и расправу над контрреволюционерами — и в то же время всеми силами стремится ни на шаг не отойти от шаблона какого-нибудь уездного съезда земских начальников. При этом, в качестве настоящих выскочек и parvenus[127], канцеляристы из Чека употребляют технические термины там, где это даже и не полагается. Уголовный приговор, а тем паче приговор к смертной казни, разумеется, никогда не бывал изложен в виде абстрактной формулы — «подвергнуть высшей мере наказания». Но ведь рабоче-крестьянская власть так безмерно любит высокопарные термины и бумаги с печатями, которые «три с половиной человека подписывают» …

* * *

Занятые высокой политикой и борьбой на многочисленных фронтах, большевики в 1919 году еще не успели наложить своей мертвящей руки на все проявления хозяйственной и культурной жизни Киева. Магазины продолжали торговать[128], гимназии и университеты еще существовали в прежнем виде. Население еще не успело изголодаться и опуститься. Люди жили с запасов или со служб; жалований еще хватало на минимальные потребности, особенно если в семье было несколько служащих. Независимых газет в Киеве не выходило. Помещение «Киевской мысли» было занято редакцией «Известий Всеукраинского Центрального Исполнительного комитета». Кроме этого официального органа выходил официоз «Коммунист» и несколько украинских большевистских газет. В Харькове некоторое время еще существовал меньшевистский орган — не помню его названия, — в котором военный обозреватель различными темными намеками поддерживал в публике надежду на интервенцию союзников. Эта газета бралась в Киеве нарасхват, и мы называли ее «буржуазным утешителем».

Слухи о помощи со стороны союзников, об их близком приходе из Одессы, о спасительных условиях Версальского мирного договора, возлагавших будто бы не то на Германию, не то на Польшу миссию удушения большевиков, — уже тогда непрерывно муссировались в Киеве. Большевистский режим вообще является золотым веком слухов; впрочем, эта черта эпохи, вместе с другими бытовыми чертами, вполне проявилась впоследствии, в третий и четвертый приходы большевиков.