Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Повторяю: большевики вели себя в эти месяцы довольно мирно. Но это, разумеется, не могло ни на минуту остановить тех гибельных процессов разложения, обнищания и вымирания всей страны, к которым вел их режим.

Кустарное отопление железными печками, с выпуском дыма через вентиляторы и окна, не могло не приводить к пожарам. А недостаток воды вызывал то, что о тушении речи быть не могло. Сколько ни сгоняли для этого «буржуев», — загоревшийся дом неминуемо догорал до основания.

Физические условия существования становились все хуже и хуже. В большинстве домов с центральным отоплением, в которых теперь еле обогревались печками в каждой квартире 2–3 комнаты, замерзали и лопались водопроводные и канализационные трубы. Эту катастрофу пришлось испытать и нам в нашем новом жилище, которое оберегало нас от комиссаров, но не от стихий. Три зимних месяца мы прожили в самых примитивных санитарных условиях. А когда наконец лед в трубах оттаял, то на электрической станции стало недоставать топлива, и в результате вода подавалась водопроводом на какие-нибудь полчаса за целые сутки, притом чаще всего ночью. Бывало, раздается у нас среди ночи звук самодельного гонга: это дворник извещает жильцов, что в водопроводе показалась вода. Обычно она доходила только до подвального или первого этажа, а иногда показывалась лишь в одном, — самом низком, — кране на всю усадьбу. И вот, двор наполняется народом. Жильцы с ведрами и кувшинами становятся в очередь и получают живительную влагу. Очередь еще далеко не исчерпана, когда напор воды слабеет, а затем вовсе прекращается. Не наполнившие своего ведра выбегают на улицу и спешат вниз, — на Крещатик, на Подол — где, быть может, еще возможно набрать воды…

Убийственные санитарные условия и всеобщее недоедание фатально вели к развитию эпидемий. В эту зиму нас посетил сыпной тиф и именно в первое свое посещение эта страшная эпидемия приняла самые жестокие формы. Удовлетворительной статистики не было, несмотря на все «статбюро», но несомненно, что сыпным тифом переболели в России миллионы, и что смертность была чрезвычайно велика.

В каждом доме было по несколько больных, больницы были переполнены, а на кладбищах тела по несколько дней выжидали очереди, пока их не предавали земле.

Наибольший риск заразы был на железных дорогах. Люди, пускавшиеся в путешествие, натирались какими-то маслами и обвешивались амулетами с нафталином. И все же обычно, после приезда, где-либо в складках пальто находился экземпляр передатчика заразы — платяной вши — и приходилось с замирающим сердцем выжидать окончания периода инкубации.

А между тем, эта форма тифа в Западной Европе уже сдана в архив истории и о ней вспоминают, как о биче, посещавшем человечество когда-то давно — давно…

* * *

В конце января 1920 года, красная армия заняла Одессу. Вскоре пал Ростов, и на фронте установилось затишье.

В западном направлении большевики на этот раз не продвинулись так далеко, как в 1919 году. Части волынской и подольской губернии оставались в руках поляков. В Каменце и Могилеве-Подольском удерживался и Петлюра с перешедшими вновь на его сторону галичанами.

Отношения большевиков к своим западным соседям были для нас не вполне ясны.

С поляками мы все время были на положении войны. Никто толком не знал, когда эта война началась и из-за чего она ведётся. Но привыкли к мысли, что на Западе имеется «фронт» и что там, от времени до времени, происходят незначительные боевые столкновения.

В апреле 1920 года этот фронт внезапно оживился. Как мы узнали впоследствии, в это время Пилсудский заключил свое соглашение с Петлюрой и решил предпринять большое наступление на Украину. Тогда ничего об этом известно не было, и мы не ждали никаких событий, ни военных, ни политических. Они и наступили, как всегда, неожиданно и бравурно.

Около 20 апреля Киев посетил польский аэроплан, сбросивший над городом несколько бомб. Затем стали распространяться слухи о неудачных для большевиков боях где-то под Коростенем и Овручем. А 27 апреля уже была решена эвакуация Киева.

Я всегда относился весьма скептически к слухам, особенно же к благоприятным, порождаемым не фактами, а желаниями. И на этот раз я упорно отрицал возможность каких-либо перемен, пока, в самый день 27 апреля, один весьма положительный «продработник» не сообщил мне, что «создалось положение, при котором мы вынуждены оставить город».

В этот день Киев имел еще нормальный вид, но уже на следующее утро мы увидели знакомую нам картину панической эвакуации. Ее полнейшая внезапность усиливала стремительность и поспешность бегства. Красноармейские части и советские учреждения уходили так быстро, что враг фактически не мог за ними поспевать. Киев был совершенно оставлен большевиками в последние дни апреля, между тем как поляки подоспели к городу только через 7–8 дней. Мы опять пережили период безвластья…