Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Труд стал подневольным и непроизводительным: таков был результат установления у нас царства труда. Апофеозом этого парадокса стали так называемые «воскресники». По идее, воскресники мыслились как веселые и дружные пикники или экскурсии, на которых служащие различных учреждений в праздничные дни выполняли бы те или иные физические работы: нагрузку, очистку, рубку дров и т.п. В таком именно виде представляет себе, между прочим, нечто подобное нашим воскресникам П.А.Кропоткин в своей книге «Завоевание хлеба». Но в действительности воскресники свелись к тому, что несчастных советских служащих сгоняли по воскресеньям в какой-нибудь пункт и заставляли дружно и весело работать. Те, разумеется, отвиливали от этой новой обузы всеми знакомыми по гимназическим воспоминаниям способами. И в результате получалась как всегда и во всем — карикатура.

Невольное безделье как результат подневольного труда царило не только в канцеляриях и не только в городах.

Тэн рассказывает о том, как при якобинском владычестве самый трудолюбивый хозяин на свете — французский крестьянин — перестал сеять. Наше крестьянство при советской власти также сократило площадь запашки. Большевики вздумали бороться с этим — газетной агитацией! Выдумали какой-то «посевной фронт», разослали агитаторов и через некоторое время при помощи подтасованных цифр торжествовали победу на этом новом фронте. И никто в совнаркоме или наркоме не подумал о том, какое это, в сущности, testimonium paupertatis[131] — агитировать в газетах за то, что крестьянин делал без всякого понуждения целые тысячелетия до изобретения печатного станка…

Экономическая политика большевиков в эти месяцы также отличалась отсутствием агрессивности. Магазины торговали, хотя в большинстве под вывесками вновь возникших кооперативов. Наряду с новыми, фиктивными, продолжали существовать и прежние, настоящие кооперативные объединения. Ввиду оказываемого им покровительства, они в некоторых областях заняли положение монополистов, благодаря которому кооперативы расширялись или, точнее, разбухали. К ним переходило, на предмет спасения от реквизиций, много частного добра. Советская власть сначала с ними кокетничала, затем стала их «реорганизовывать»[132], и наконец — поглотила их.

Большим расположением советской власти пользовались, особенно первое время, артисты. Их профессиональные органы сохраняли некоторую автономию; а мобилизации, которым их подвергали, не были страшны. Артистический труд оплачивался поначалу довольно широко. Постепенно, по мере общего оскудения, это благополучие кончилось.

Театр также испытал на себе все изломы советской политики. Сначала его сделали бесплатным для зрителей, а актеров вознаграждали очень щедро. Затем, когда кончились веселые расплюевские дни, это положение сменилось обратным: стали у публики деньги брать, а актерам платить по-нищенски. Мне пришлось только однажды быть в театре во время большевиков. Ставили «Овечий источник» Лопе де Вега, причем революционная цензура заменила в строфах в честь испанского государя слово «король» словом «народ»…

Месяцы третьего пребывания в Киеве большевиков мы прожили в приютившей нас комнате на Прорезной, куда мы перешли 28 ноября, в день эвакуации добровольцев. Мы жили в довольно укромном месте, во втором дворе, и до нас в большинстве случаев не докатывалась волна обысков, облав, проверок и реквизиций. За эти месяцы мы не видели у себя ни одного сановника из Жилотдела и так как уплотнить нас больше, чем мы были уплотнены, было невозможно, то мы были сравнительно спокойны за свое жилье и могли повторять слова английской поговорки «my home is my castle»[133].

Наш castle, как я сказал, состоял из одной комнаты, служившей спальней, столовой, кухней, приемной и рабочим кабинетом. Это был приспособленный для своего нового назначения салон модной мастерской. Теперь пришлось в самом центральном месте его водрузить печурку, которая топилась щепками и не поддерживала тепла ни на одну минуту дольше, чем щепки подкладывались…

Первое время мы почти не выходили из своей комнаты, но затем, когда некоторые тучи рассеялись, мы снова вышли на свет Божий. Я возобновил чтение лекций в школе. Отсутствие всякой профессиональной и общественной работы давало возможность и досуг для работы научной. Я ухватился за эту возможность и, впервые после окончания университета, стал систематически и интенсивно заниматься наиболее интересовавшими меня теоретическими вопросами.

В марте 1920 года кружок юристов, группировавшийся с 1918 года возле О-ва «Право и Жизнь», возобновил свои занятия под флагом вновь открытого «Киевского Социологического Общества». Еженедельно О-во устраивало публичные собрания с докладами и прениями. Никаких препятствий со стороны властей нам не делали и только однажды, помнится, меня попросили объявить себя больным и отложить доклад ввиду ожидаемого посещения кого-то из чинов Управления высшей школы…

* * *