Из любви к тебе

Кто-то поражается тому, что пациенты в Израиле едят в одном помещении с персоналом (ужас!), кто-то тому, что врачи не в белых халатах, а при входе не выдают бахилы и халаты. «Просто тут в жаре микробы дохнут, – говорят у меня за спиной. – Тут грязь другая». Кто-то удивляется, что все палаты пустые, никого ни на одной койке нет, где пациенты-то? Да они в холле, смотрите, пересажены в кресла, из палат вывезены, ну да, кровати только для того, чтобы спать, а общаться и есть надо в гостиной или в столовой. И люди с ментальными нарушениями все одеты «прям как обычные люди», и свитер у них не заправлен в треники…

Вся команда совершенно потрясена клиникой для слепоглухих и очарована ее главным врачом. А следом все влюбляются в красивого молодого слепоглухого лектора, который рассказывает нам через нескольких переводчиков (сначала его сопровождающий переводит для него то, что происходит вокруг, на сурдоязык, через прикосновение, потом потрясаюший сурдопереводчик переводит то, что говорит лектор, потом сурдопереводчика переводят на иврит, а уж потом для нас Клаудия Консон переводит с иврита на русский). Он рассказывает, как учился, как путешествует по миру, как выбирает для себя одежду в магазине и что надо делать, чтобы не путать цвета маек в шкафу, рассказывает, что у него есть бойфренд…

Мы едем в реабилитационный центр, совершенно новехонький, ему всего два дня, но он уже заполнен пациентами и сотрудниками, которые так уверенно передвигаются в новом пространстве, открывают нужные ящики, передают пациентов с рук на руки и четко обмениваются короткими инструкциями, словно они все уже сто лет тут вместе работают. А просто потому, что все сделано удобно и для людей.

И еще мы едем в гериатрический центр для мусульман. Он другой. Все сотрудники тоже мусульмане, из местных арабских деревень. Да, говорят нам, даже несмотря на то, что в арабских семьях детей еще больше, чем в еврейских, дома престарелых все равно нужны. Как ни крути, а жить под одной крышей с дементной бабушкой тяжело и арабам, и евреям, и русским. Все мы, оказывается, одинаково беспомощны перед слабостью своих близких.

Мы обмениваемся фотографиями в чате: вот чашки с фотографиями пациентов. Мелочь, а приятно. У каждого получается своя персональная чашка. И легко узнать, и точно – своя. На входе в палату в отделениях для пациентов с болезнью Альцгеймера и деменцией – тоже фотографии проживающих, и даже их детей. Так они вряд ли перепутают свою комнату с чужой. В столовой тоже у каждого свое место, знакомое и комфортное. Там для персонала памятка прямо на кухонной настольной клеенке: кому что можно/нельзя. Диабет, только жидкое, ест ножом и вилкой, дать только ложку, берет еду руками. Кто-то скидывает в чат фото босых детских пухлых ножек – это дети в детском садике для детей-инвалидов, все топчутся по полу босиком, жарко же.

А вот бассейн. В этом бассейне в деревне «Але-Негев[52]» плавают все. Ну то есть пациентов, которым вода противовопоказана, – просто нет. Не существует. Ни одного. Представляете? И здоровые молодые студенты плавают рядом с парнем, которого держит под мышки инструктор. У парня рассеянный склероз, и он уже совсем не двигается. Еще один инструктор на специальных пенопластовых палках покачивает девчушку лет тринадцати, кажется, у нее тяжелая форма ДЦП и еще, кажется, она слепая и в воде прислушивается к себе и миру вокруг, внимательно-внимательно, слушает мир по-иному, через воду.

А вот небольшое благотворительное учреждение для душевнобольных. Частично на госфинансировании. Тут есть маленький садик и зоопарк. В зоопарке пахнет не очень-то… И там, вот прямо там, на соломе с курицами и козой, сидят проживающие. Обнимают козу. Режут меленько салат и морковку для кроликов. Ни СанПиНов, ни Роспотребнадзора. «Все-таки тут какие-то совсем не такие пациенты, как у нас, – говорят сзади. – Нет тут таких тяжелых, как у нас. И таких психических тут нет».

А вот эти люди в странных шлемах, похожих на велосипедные, это кто? А, ясно, это пациенты с эпилептическим синдромом, чтобы не ушиблись, если вдруг приступ. И в таких же шлемах те, у кого аутоагрессия. И больше никак и ничем их движения не ограничены. Они не привязаны. И не заперты. И не лежат.

Конечно, все офигевают, что наркотики хранятся в простом маленьком сейфике на посту. И совершенно непонятно, почему когда мы слушаем лекцию про детей и когда посещаем мою любимую деревню «Але-Негев», оказывается, что почти у всех детей есть болевой синдром. Просто дети не умеют это объяснить, у них нет опыта, и они сами не могут его распознать, и поэтому надо медикам научиться выявлять у детей боль. Короче, почему-то почти все дети тут получают обезболивающее. Некоторые даже морфин. И за все годы никто, ни один ребенок, не стал наркоманом. «Очень тут все-таки не такие все».