Из любви к тебе

Там ждут. Освободили отдельный бокс. Меня грамотно перекладывают на кровать, рядом сестрички ставят судно и показывают как позвать санитарку, если я захочу в туалет. С посторонней помощью я вполне могу встать и не понимаю, почему нельзя пригласить санитарку, чтобы она проводила меня до туалета. Нельзя, говорят. Не положено. Тут надо пи́сать лежа и на судно. Какать тоже. Я отказываюсь. Прошу показать туалет. Туалета, говорят, нет. Ни в палате, ни в отделении (это стандартно для типовых отделений реанимации по всей стране). Проверять нет сил, но вижу, что в палате есть дверь. А там что, спрашиваю. Подсобка. Это не туалет. Там только раковина для слива мочи. Доползаю до подсобки, открываю дверь, вижу чистенькую крохотную конурку, бо́льшую часть которой занимает гигантская раковина. Если извернуться и сесть на корточки, то вполне можно пописать, подсунув под себя судно. Я буду ходить в подсобку, говорю я, простите. Вставать и звать санитарку мне придется часто, так как в меня постоянно что-то вливают для борьбы с интоксикацией. Я понимаю, что моя зацикленность на этих вопросах смущает персонал и мешает людям привычно работать.

Такая простая опция, как, например, стульчак у кровати и банальная ширма, кажется тут немыслимым барством. Мне стыдно за свои капризы, но я не могу по-другому. Виноватая и совершенно обессиленная, но довольная собственной решимостью пи́сать без посторонних глаз, я снова укладываюсь на кровать.

Через пару минут приходит врач. Это кто тут у нас отказывается снимать трусы? У нас, знаете ли, 90 % персонала в реанимации – мужского пола, так что трусы с женщин мы снимать умеем. (Он хотел подбодрить меня, думал, мне будет смешно; даже не допускал мысли, что подобные шутки могут быть неприятны; он не со зла, точно.) А вот кольцо, милая, надо снять. (Я не милая, у меня есть имя, оно написано в истории болезни, и общение с пациентом надо начинать с очень простого вопроса: «Как мне к вам обращаться?».) Мы вас капаем, могут быть отеки, пальцы отекут, и мне придется, как однажды уже случилось в моей практике, разрезать кольцо инструментом. Не хотелось бы этого повторять. (Не надо, не надо, не надо меня пугать, мне и так страшно!)

Вам не придется, говорю я. Если я увижу, что пальцы начали отекать, я сама сниму кольцо и надену его на мизинец.

Нам нужен доступ к телу, понимаете, говорит он, надо раздеться. Доступ к телу, почти уже плача, говорю я, я вам обеспечу при необходимости, но лежать голой и без кольца, писать на судно и лежа – смысла нет. Я не буду. Везите тогда меня обратно в отделение.

Спасибо им за терпение. Трусы и обручальное кольцо я отвоевала.

Утром, передавая меня новой смене, сестрички и санитарки по очереди заходили в палату и слышали от дежурной смены про меня одно и то же: у нас тут одна женщина в трусиках, она отказалась раздеваться, не знаю, как вы ее подмывать будете. А пи́сать она ходит в подсобку. «Стеснительная, что ль?» – спрашивает одна. «Ну, прикинь, звезда!» – разъясняет другая.

Чтобы не плакать, когда я остаюсь в палате одна – я пою казачьи песни, тихонько, чтобы не позвали психиатра. Спать я не могу. Мне плохо, больно, страшно, горит свет, и все вокруг пикает; когда я проваливаюсь в сон – у меня какие-то неприятные глюки, и я снова открываю глаза, чтобы контролировать действительность (я снова и снова думаю о тысячах людей по всей стране, которые проводят в реанимации не два дня в отдельном боксе, как я, а недели и месяцы без возможности повидать близких, особенно сейчас, в ковид).

Я – женщина в трусиках, и скоро меня переведут обратно в отделение.

* * *

В отделении обход, вокруг моей кровати стоят несколько врачей. Обсуждаем. Дверь в палату распахивается, и въезжает каталка с кастрюлями. За ней – корпулентная буфетчица. Обедать будете? Не сейчас, смущенно говорю я, простите. Буфетчица с тележкой выкатываются. Мы продолжаем разговор.

Через десять минут дверь снова распахивается, и из-за тележки мы слышим возмущенную буфетчицу: ну сколько мне стоять-то тут, меня на четвертом этаже ждут, есть вы будете или нет? Врачи безнадежно вздыхают.

В боксах общение с миром происходит через двойное окно. Со стороны внешнего мира окно открывается, и туда помещается еда, передачка из дома, таблетница с таблетками, баночка для сбора мочи. Потом открываешь вторую створку со своей стороны и все это берешь в палату. А позже ставишь туда же грязную посуду, пустую таблетницу и баночку с мочой…

Это пространство между двумя пластиковыми створками окон проветрить невозможно, вытяжка там, кажется, не предусмотрена. В любом случае, при открывании окна с внутренней стороны воздух в палате наполняется запахом унылой больничной капусты – таким, как в той части пищеблока, где в один большой бак сваливают все пищевые отходы. Что-то, я смотрю, вы ничего не едите, говорит заботливая медсестра. Аппетита нет? При гепатите бывает, пройдет.

Пройдет, думаю я и пью воду из бутылки. Мне надо много пить.