Из прошлого

Хорошо помню, как после прочтения книги Шолом-Алейхема «Испорченный Пейсах» мне пришла в голову мысль сыграть эту вещь на сцене. Эта мысль не давала покоя. Она меня так захватила, что однажды в школе во время уроков я не услышал, как учительница меня что-то спросила. Я, конечно, не мог ответить и заслужил от нее пару крепких оплеух, на которые она не поскупилась в своем воспитательском рвении… Но это меня не остановило. Наоборот, это придало еще больше охоты осуществить свою мечту.

По дороге из школы домой я поделился своей театральной идеей с моим другом Менделем Либерманом, который жил недалеко от меня, и тот с восторгом ухватился за мой план. Назавтра мы оба развернули такую бурную деятельность, что, дай Бог, хоть десятая часть этой энергии выпала бы мне в настоящее время.

Прежде всего, мы написали разноцветными карандашами на кусках бумаги входные билеты, где были написаны номера рядов, места в зале и их цена – пять грошей. И представьте себе, что за два дня мы реализовали между нашими учениками и среди ребят нашего двора порядочное количество билетов. Кассиром был Мендл, который гордо позвякивал монетами в кармане. Потом мы с помощью полдюжины ребят перенесли из квартиры Менделе ко мне домой огромную оконную ставню, которая валялась на чердаке у моего товарища. Эту ставню мы положили на несколько табуреток в углу нашей треугольной комнаты, натянули два одеяла на канат и сцена была готова. Зал мы обставили скамейками, которые я выпросил у соседей, и, к нашему большому удовольствию, наш «иллюзион» превратился в оригинальный театр. Но самое примечательное в этой истории было то, что мы, артисты – Мендл и я – ни единого раза не репетировали пьесу, мы вообще не знали, что представление надо репетировать…

Когда наши зрители заполнили «зал», мы с Менделе переоделись за закрытым занавесом. Он должен был играть портного Израиля, а я сапожника Гедали. Я, как главный герой пьесы, надел на себя пиджак, вывернутый наизнанку, обул пару старых сапог, которые одолжил у нашего соседа Шлойме-извозчика. Мендл наклеил на лицо бороду с пейсами, которые мы сделали из ниток, и мы были готовы начать представление, не имея перед собой даже примитивный сценарий, но будучи уверены, что мы будем играть и говорить так, как это написано в рассказе Шолом-Алейхема.

Три сигнала нашего импровизированного звонка – и занавес поднимается. Увидя на сцене таких странно одетых «артистов», зал разразился таким хохотом, что мы с Менделе растерялись и остановились, как два чучела, не зная, как начать спектакль. Я таки не знаю, как бы мы играли при таких обстоятельствах, но выручил нас мой старший брат. Мы еще не успели открыть рот, а зрители перестать смеяться, как в наш театр ворвался мой старший брат, кинулся к сцене и без всякого предупреждения сорвал занавес, так как я без его разрешения повесил его одеяло. В зале началось светопреставление: публика с шумом вскочила с мест, начала требовать возвращения денег, крича, что они заплатили за билеты, что наш театр никакой не театр, что их всех просто обманули. Когда Мендл отказался выполнить их требование, несколько мальчиков его окружили, сорвали с него бороду и пейсы и, угрожая, принялись за его звенящий карман. Выхода не было, и мы вынуждены были возвратить все до гроша.

Вот так закончилась моя карьера артиста и антрепренера.

Моя новая школа

В 20–30-х годах в Харькове было четыре еврейские школы. Для меня и моего брата отец выбрал 45-ю семилетнюю школу. Во-первых, эта школа была ближе всех от нашего дома, хотя расстояние до нее было довольно порядочное – около 3-х верст. Во-вторых, об этой школе шла хорошая молва и там учились дети друзей моих родителей.

Очень хорошо помню, как отец меня с братом впервые отвел в школу. Это было зимой, и мы были одеты в наши лучшие одежды, которыми нас мама обеспечила перед выездом в Россию. В таком виде мы предстали перед учениками, которые нас окружили и глазели на нас, как на заморское чудо. В основном они удивлялись, что мы, десяти– двенадцатилетние мальчики, носим на пальцах золотые колечки.

Эти колечки составляли все золото, которым располагала наша семья. Наша мама еще в Лодзи отдала на переплавку два обручальных кольца, отцовское и свое, на четыре колечка – для всех членов нашей семьи. При этом на всех тоненьких изящных колечках были маленькие листочки-монограммы с выгравированными инициалами: отца с матерью на моем и брата колечках, и инициалы брата и мои – на колечках наших родителей. Но с этим украшением мы должны были расстаться уже на второй день посещения нашей школы. Директриса школы дала понять моему отцу, что не подобает детям школьного возраста и, тем более пионерам, носить золотые колечки. Двумя годами позже во время голода мои родители отдали все колечки (все семейное золото!) в торгсин за… один пуд пшена…