Из прошлого

Старостой выбрали меня. Чаще всего мы на студии читали собственные, только что написанные стихи и рассказы. Нередко мы устраивали творческие встречи с харьковскими еврейскими писателями и с писателями, которые приезжали к нам из Москвы, Киева, Минска. Примечательными были встречи с Изей Хариком, Довидом Гофштейном, Фининбергом, Ициком Фефером. Я помню, что на встречи приходили не только члены студии, но также рабочие, служащие, студенты. Библиотека клуба не всегда могла вместить всех желающих. В таких случаях мы переходили в просторный читальный зал, и наши заседания превращались в интересные литературные вечера. На одном из таких вечеров, посвященном только что появившейся книге Ицика Фефера «Пласты», мне предстояло выступить с критическим разбором лирики в этой поэме. Другому студенту, Менделю Лившицу, – о реализме в этом произведении. Зал был переполнен. У стола на сцене сидел сам автор – Ицик Фефер. Первым выступил Мендел Лившиц, который весьма четко и к месту реализовал свою тему. Я к своей теме подготовился довольно основательно. Но как только я вышел на сцену и увидел битком набитый зал, который с любопытством рассматривал шестнадцатилетнего «критика», я тут же растерялся и, хотя Ицик Фефер пытался меня успокоить и подбодрить шуткой, это уже не помогло. Все приготовленные мысли перемешались в одну кашу, и я начал болтать сам не знаю что. Я чувствовал, что лицо мое пылает и был готов спрыгнуть со сцены и выбежать из зала. Ко всему этому, когда искал цитату из поэмы, как снег посыпались из книги многочисленные бумажки, которыми я заложил страницы, что вызвало громкий смех всего зала, и больше всех смеялся Ицик Фефер… Еще долго потом надо мной посмеивались наши студийцы, вспоминая о моем дебюте в критике. И я вынужден был это молча проглатывать… Правда, это не помешало в очередном номере литературного журнала «Фармэст» («Соревнование») появиться отчету об этой встрече, где было указано, что Мендел Лившиц и я глубоко и многосторонне проанализировали «Пласты» Ицика Фефера. «Аз охн вэй!» («Ну и ну! Не дай Бог!»).

В нашей студии сформировалась довольно способная группа начинающих писателей: Нохэм Соловей, Эмануил Эйдлин, Хайкл Душацкий, Генех Койфман, Мотл Голбштейн, Мотл Грувман и другие. Нас печатали. «Молодая Гвардия» каждый месяц посвящала нам целую страницу в газете «Первое слово», где были представлены, каждый в отдельности, наши начинающие писатели с оценкой известного писателя. Я был представлен в «Первом слове» моей новеллой «Буханка хлеба» с рецензией обо мне и моем рассказе М. Даниеля.

Время нашей литературной студии – это период творческого подъема нашей группы начинающих. Мы, Генех Койфман, Мотл Голбштейн и я, образовали нечто наподобие «треугольника», который почти никогда не разлучался. Генех жил в общежитии на Чайковке за забором нашего дома и все свое свободное время проводил у меня дома или я у него. Мотл Голбштейн жил далековато от нас, у своего старшего брата, но это ему не помешало пристать к нам. Главной темой наших разговоров была обычно литература, ну и девушки. Самый веселый и бравый среди нас был Генех. Будучи убежден в том, что поэт должен обязательно выделяться своим «сумасбродством», он откалывал такие номера, от которых окружающим становилось не по себе… Мотл был спокойным, но из-за его склонности ко лжи я его прозвал «Мотеле-ганэв» («Мотэлэ-воришка»). Дать характеристику самому себе мне было труднее, но мне кажется, что в моем поведении тогда была какая-то двойственность. С одной стороны, я стремился к солидности, с другой стороны, из меня еще выпирало мальчишество в полном смысле этого слова. Во всяком случае, наш «треугольник», невзирая на особенности каждого, был монолитным дружеским союзом, где один мог излить душу другому.

Частые посещения харьковских писателей были обязательными в нашем распорядке дня. Мы им здорово докучали, я не знаю, как они нас выдерживали. Мы врывались к ним без всякого предупреждения и отрывали у них много часов нашими опусами.

Больше всех страдал от этого Лев Квитко, с которым я познакомил Генэха и Мотла. Однако писатель относился к нам так деликатно и великодушно, что никогда не высказывал своего недовольства. Наоборот, мы были убеждены, что мы делаем его счастливым нашими посещениями, хотя теперь я уверен, что далеко не всегда мы приходили к нему в подходящее время…