Последним замолчал Эма Казакевич. Едва главный редактор успел открыть вечер, как входная дверь отворилась, и на пороге появился среднего роста мужчина в меховой шапке-ушанке и в пальто с высоко поднятым коричневым шалевым воротником, из которого выглядывал красный от мороза нос. Это был Довид Бергельсон.
Все произошло так неожиданно, что все были изумлены, и установилась какая-то странная тишина. Бергельсон это сразу почувствовал и, чтобы рассеять почтительное молчание, прямо с порога поздоровался и басом пошутил: «Добрый вечер вам, господа! Что вы на меня так уставились, словно я восстал из мертвых? Может, старый Бергельсон тоже хочет услышать пару свежих песен? Не нашли даже нужным меня пригласить. Смотрите мне, братва, вот я вам как всыплю всем». И, пока Бузи Гольденберг, также шутя, оправдывался перед писателем, Довид Бергельсон снял свое добротное пальто на меховой подкладке и сел на место, которое кто-то освободил для него возле самой печки.
Приложив замерзшие руки к стенке печки, Бергельсон не мог насладиться теплом: «Ой, детки, тут у вас рай, честное слово». Тотчас же отступило всеобщее напряжение, и все присутствующие почувствовали себя по-домашнему хорошо. «Так как Бергельсон опоздал, – сказал между тем Бузи Гольденберг, – с него следует штраф: пусть он ведет это собрание». Бергельсон не заставил себя долго упрашивать: «Так и быть! – сказал он. – Разве я от этого что-то теряю? Но я хочу предупредить, что я председатель строгий, чтобы вы потом не пожалели. Итак, кого мы слушаем?»
– Койфмана, – подсказал кто-то.
– Койфмана? Генеха? – переспросил Бергельсон. – Где же он, этот жених, а ну, встань-ка вот здесь, вот так…
Генех Койфман в его двадцать лет был далеко не застенчивым, но читать стихи в присутствии знаменитого писателя Бергельсона? Такое он себе не представлял. Бергельсон пришел ему на помощь: «Не стесняйся, Генех, смелее, я читал пару твоих песен в газете… звучат довольно хорошо». Эти слова, наверно, придали отвагу молодому поэту. Он раскрыл свою тетрадь и очень выразительно начал декламировать. При этом на его лбу показались капли пота, и большой его поэтический чуб лез ему в глаза…