Из прошлого

Осень 1937 года началась трагически для нашей редакции. Наш редактор Бузи Гольденберг был отстранен от должности и исключен из партии. Вместе с ним был исключен из партии Ноте Вайнгойз и Клитеник. Кресло редактора занял наш «Лемл» (недотепа Финкельштейн), который уже давно зарился на это место. Для всех нас в редакции настали черные дни… Сухой, несимпатичный человек, космически далекий от газетного дела, начал вводить у нас новые порядки, граничащие с казарменным режимом…

Примерно через месяц пострадавшие были восстановлены в своих должностях и на горизонте появились проблески света. Это известие мы встретили, как праздник, и как доброе предзнаменование в эти неспокойные и тяжелые дни 1937 года. Но торжествовать было рано. Не прошло и двух недель, как ряды наших редакционных сотрудников начали таять. Каждый раз кого-то недоставало на работе… Тучи снова заволокли небо…

В один из ноябрьских вечеров я отправился к моему товарищу Борису Гейману на новоселье. В новой квартире еще было сыро от краски, еще не успели высохнуть полы. Новоселье мы отметили водкой и печеной картошкой. Настроение Бориса было особенно приподнятое: его жена и ребенок были уже на пути из Харькова и должны были приехать через пару дней. Мы пели с ним еврейские песни и наш гимн:

Ну и жизнь тяжко, горько,
тяжко, горько,
словно смерть…

В полночь я оставил своего товарища. На другой день утром Борис на работу не вышел; он не вышел также на другое утро и еще много, много дней… Мне трудно было в мои девятнадцать понять, что происходит вокруг: люди, которых все уважали, люди с заслуженным прошлым, преданные душой и телом идеям революции, которые на своих плечах вынесли царские тюрьмы и каторги, через бои и борьбу совершили революцию, стали вдруг врагами народа. Об этом тяжело писать. Каждое воспоминание о тех днях вызывает ужас. И хотя уже прошло полстолетия, насыщенного войнами, различными большими и малыми событиями, год 1937-й останется в нас как дурной сон, не вмещающийся в человеческий разум.

В такой обстановке уже никто не был уверен, что завтра, вернее сегодня ночью, за ним не придут, и, прощаясь после работы в редакции, мы с немой обреченностью смотрели один другому в глаза: увидимся ли мы еще завтра…

29-го ноября, накануне своего девятнадцатого дня рождения я получил письмо от матери из Харькова, полное слез и отчаянья: 15-го ноября моего отца забрали…

Правду говоря, я уже много дней со страхом ждал этого страшного известия. За месяц перед этим я был в отпуске у своих родителей и видел как наш дом, где жило много ткачей с фабрики «Красная нить», прибывших из Польши, изо дня в день пустел… По ночам мы не спали и через окно подглядывали за «черным вороном», приехавшим за очередной жертвой.

У моих родителей, как у многих других, лежали приготовленные узлы. Я до конца своих дней не забуду, как мой бедный отец на рассвете стоял перед моей койкой со слезами на глазах и обреченный, растерянный, словно он стоял на краю ямы, просил у меня помощи, чтобы я его спас от ада. Его слезы причиняли почти физическую боль. Я его успокаивал, утешал, что его никто не тронет, что чище его никого нет. Я сам хотел в это верить. Я был молод, полон жизни и веры. Я знал, что наши друзья и знакомые невиновны, что, в конце концов, их всех освободят. Может, не дойдет до того, чтобы моего отца забрали? Из всех польских рабочих он один оставался на свободе… С такими надеждами и мыслями я простился с моими родителями на харьковском вокзале во время моего отъезда в Биробиджан, куда я возвращался из своего отпуска. Больше я своего отца уже не видел…

И вот день 29-го ноября. Это был день перелома в моей жизни. Мне кажется, что у каждого человека, стоит ему лишь покопаться в своей жизни, есть такой день, когда его дорога вдруг сходит с колеи, сворачивает на боковую стежку в другом направлении и переворачивает с ног на голову всё, что до сих пор казалось ему естественным. Излишне передать то впечатление, которое произвело на меня сообщение матери. Перед моими глазами возникло видение, как выводят моего отца с бледным, помертвевшим лицом, как мать с заплаканными глазами провожает его к порогу… увижу ли я снова своего отца? Долго ли будет длиться этот кошмар?

Я хорошо понимал, что мои солнечные дни закатились, и вместе с ними закончилась моя молодость. Я стал вдруг старше, серьезнее. Сидя окоченевший в моей холодной комнатке с письмом в руках, я долго не мог решить, как мне поступить в моем положении. Никому ничего не рассказывать и продолжать свою жизнь, будто ничего не случилось? Нет. Я знал, что все равно известие об аресте отца дойдет до соответствующих органов. Кроме того, я буду не в состоянии жить и работать, чувствуя себя «преступником», скрывающим свое «преступление». Пойти с «повинной». Последнее означало расстаться со своей работой, с городом и, возможно, со свободой. И что дальше? В полном отчаянье я в тот же вечер отправился домой к моему редактору Бузе Гольденбергу. Наверное, на моем лице было написано мое несчастье.