Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

На всю жизнь запомнилось то время, когда с 1 сентября 1950 года мне предложили работать с вьетнамцами. Это была очень интересная группа, точнее, две учебных группы – первые в истории Вьетнама, приступившие к изучению русского языка. Почему вьетнамская компартия выбрала для них местом учебы Китай, а не СССР – для меня так и осталось непонятным. Вьетнамские ребята прибыли в Китай конспиративно – в их стране шла война с французскими колониалистами. Шли много дней пешком, через джунгли, обычно по ночам. Днем отсиживались в зарослях, скрываясь от французских самолетов, которые выслеживали и расстреливали всякое движение в направлении китайской границы. На границе же их встретили, и самых младших, обессилевших от долгого пути, перенесли на себе китайские товарищи.

Многие из этих ребят, особенно те, кто постарше, учились в миссионерских школах и понимали по-французски. Именно поэтому их доверили мне – другие преподаватели не имели возможности с ними общаться. Вот здесь-то и пригодились знания, полученные в московском институте. Все занятия нужно было вести на французском языке, даже русскую грамматику приходилось объяснять по-французски. Я переводила на французский язык учебные материалы, готовила двуязычные словники – выполняла двойной объем работы за ту же зарплату. Но то душевное удовлетворение, которое давала эта работа, невозможно измерить деньгами.

К одному из вечеров русского языка ребята сами написали пьеску о борьбе против колонизаторов. Я перевела ее на русский язык и даже выступила – первый и последний раз в жизни – в роли режиссера-постановщика.

Мне очень нравились эти не совсем привычные, но очень милые ребята лет восемнадцати – двадцати, а на вид и того меньше – совсем подростки, щупленькие, крупноглазые, круглый год ходившие в своих вьетнамских шлепанцах на босу ногу. Усевшись за парту, они и вовсе сбрасывали обувь – видимо, она их стесняла. И когда я вызывала кого-нибудь к доске, под партой начиналось копошение: вызываемый судорожно искал ногой свои вьетнамки. Мое терпение истощалось, и я говорила: «Бросьте! Вставайте и отвечайте, стоя босиком, мне ведь все равно не видны ваши ноги».

В конце ноября мы как-то вместе вышли во время перемены во двор. И вдруг с сумрачного неба полетели легкие первые снежинки. Они садились мне на плечи, на воротник, напоминая своей свежестью о далекой родине. Мое ностальгическое настроение нарушили изумленные возгласы:

– Что это? Что это?!

– Как что?

– Да вот это белое, которое сверху падает?

– Да это же снег! Идет снег.

– Снег? Значит, он такой?

Я поразилась:

– А вы что, никогда не видели снега?

И тут же мысленно укорила себя: «Додумалась спросить – люди же приехали из тропиков!»

Ребята возбужденно закричали наперебой:

– Да, да! Мы в первый раз видим снег!

– А я в первый раз вижу людей, которые в первый раз видят снег!

Мы дружно расхохотались. Этот краткий диалог и мои студенты, и я запомнили на всю жизнь. Многое казалось удивительным и для меня, и для них – только с разной стороны.

Читаем Пушкина: «Мороз и солнце – день чудесный». Кто-то на задней парте поднимает руку: «Простите, но если мороз, как может быть день чудесный?» Приходится объяснять, что у русских особое любовное отношение к зиме, к морозу и прочее. А потом я нахожу в студенческом сочинении такую фразу: «В саду летали синие птицы» – и ставлю на полях тетради жирный вопросительный знак. При разборе ошибок говорю: «Синих птиц не бывает». (Для меня «Синяя птица» существовала только как пьеса-сказка Метерлинка.) «Но у нас повсюду летают синие птицы», – звучит обиженно недоуменный голос. Позже на юге Китая и во Вьетнаме я сама в этом убедилась.

Все-таки как мало мы знаем друг о друге и как легко выносим категорические суждения! Эти мальчики по-своему открывали мне глаза на мир. А я для них была первой русской женщиной, с которой они соприкоснулись вживе и в которой видели не просто носительницу языка, а как бы символ той страны, которая представлялась им идеалом и прообразом будущего.

Много лет спустя один из моих вьетнамских студентов вспоминал: «Во французской школе мы обращались к учительнице “madame”[99]. Но вот когда я вам сказал “madame”, вы меня тут же поправили: “Не madame, а camarade”[100]. Это было так ново, так волнующе для нас!»

В Пекине вьетнамские студенты жили засекреченно, никуда не выходили, ни с кем, кроме своих, не общались. При них был воспитатель – китаец Дэн Баоцян. Хуацяо по происхождению, он свободно владел вьетнамским языком (ныне он стал профессором Пекинского университета). И если не считать его, я была единственной ниточкой, которая связывала этих молодых людей с окружающим миром. Может быть, еще и поэтому они так тянулись ко мне. Я ощущала их искреннюю привязанность и старалась ответить тем же.