Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

Особенно подробно описываются утрата портфеля, расцененная как грубое нарушение конспирации, и вопросы, возникшие при переводе на китайский язык брошюры материалов процесса «троцкистско-зиновьевского блока». (Об этом позже.)

И в конце документа такие строки:

Ли Мин арестован. ПОСТАНОВИЛИ: Исключить Ли Мина

(он же Ли-Ли-Сян[57]) из КП Китая. Секретарь ИКК:

Флорин.

Арестован.

Весь 1937 год прошел под знаком арестов. Родственники, знакомые… Взяли свекра Лены Радчевской – старого большевика Скачкова. Забрали знакомых китайцев – коминтерновских работников: Крымова, Оуян Синя.

В гостинице «Люкс», сплошь заселенной иностранцами, становилось все беспокойнее. Нередко по ночам в коридоре слышался топот сапог, не заглушаемый даже ковровой дорожкой, бряцание солдатского оружия. А по утрам на дверях у соседей обнаруживались сургучные печати с веревочными хвостиками.

Как раз напротив нас, буквально дверь в дверь, жили две японки – дочери основателя коммунистического движения Японии Сен Катаямы. Потом там появился еще и молодой мужчина, выходивший в коридор в своем национальном костюме – кимоно. И вдруг все трое разом исчезли. Неужели их арестовали? А может быть, они успели уехать на родину? Никто не мог сказать ничего определенного. Да и у кого было спрашивать? Люди предпочитали молчать. «Без причины не берут», – оправдывала я (да и Ли Мин тоже) каждый новый арест. Возможно, это был способ самоуспокоения, не осознаваемый нами самими. Но на душе становилось все тревожнее и тревожнее.

На китайцев повальные аресты обрушились в начале 1938 года. Всех, кто работал в китайской секции издательства «Иностранный рабочий», взяли в феврале одного за другим. Тогда же были арестованы и русские сотрудники китайской секции, которые в свое время работали в Китае. Единственным, кто остался на свободе, был китаец Се Вэйчжэнь (Гришин). Мне это казалось странным. Всех посадили, а его нет. Почему? Тут что-то было нечисто. Во время «культурной революции» он признался, что с осени 1937 года по поручению «органов» следил за Ли Мином.

Рано утром 23 февраля 1938 года, когда за окном еще густела чернильная темнота, нас разбудили голоса за дверью и громкий требовательный стук в дверь. Пришли за нами!

Поднимаемся с постели, торопливо одеваемся и открываем дверь. Входят двое в военной форме – солдат в грубых кирзовых сапогах с винтовкой и старший по чину с револьвером на боку.

– Гражданин Ли Мин? – спрашивает старший.

– Я.

– Вы арестованы.

Старший протягивает ордер на арест. Начинается обыск. Сбрасывают с полок все книги, тщательно перелистывают каждую страницу. Вытряхивают из встроенного шкафа наш скудный гардероб, прощупывают все карманы и даже швы. Шарят в ящиках письменного стола, заглядывают под диваны, мнут перовые подушки – не спрятано ли там чего. Все это длится долго, бесконечно долго.

– Собирайтесь! – приказывают наконец Ли Мину.

Сердце у меня обрывается. Ли Мин бледнеет. Он надевает самый старый костюм, снимает с руки швейцарские часы, привезенные им еще из Шанхая, и передает их мне. (Тогда такие часы встречались редко и были большой ценностью.) Я собираю ему смену белья, носки, полотенце, мыло и зубную щетку. Наступает минута расставания. Глаза у меня сухие, без слез. Ли Мин бледен, но внешне спокоен.

– Лиза, – говорит он мне, – я ни в чем не виновен ни перед китайской компартией, ни перед советским народом. Моя совесть чиста. Передай это нашему представителю в Коминтерне.

Ли Мин обнимает меня. Его уводят.

В изнеможении опускаюсь в кресло. В горле стоит комок, но плакать не могу. Надо что-то делать. Но что? Привести комнату в порядок и сообщить коменданту общежития[58] об аресте мужа? Нет! Прежде всего надо выполнить просьбу Ли Мина.

Я сажусь за стол и слово в слово записываю то, что он сказал на прощание. Выхожу в коридор – уже около девяти утра. Неуверенно, даже робко, стучусь в соседнюю дверь, в ту самую комнату, где раньше жил Кан Шэн, а теперь живет замещающий его Чэнь Таньцю.

Открывает сам Чэнь. При виде меня он делает несколько шагов назад, и я вижу, как бледность проступает на его смуглом лице. Он с испугом, выжидательно смотрит на меня.

– Ли Мин арестован, – говорю я срывающимся голосом. – Он просил передать вам его слова, я их записала.

Передаю записку в руки Чэнь Таньцю, поворачиваюсь и ухожу.

* * *

Рассвет едва брезжил, когда Ли Мина вывели через боковую дверь гостиницы, выходившую в Глинищевский переулок. Ли Мин осмотрелся по сторонам: «черного ворона» не было. – Пошли! – приказали ему.

И они отправились пешком: Ли Мин шел впереди, а за ним в некотором отдалении следовали конвоиры. Вели его через Столешников переулок и Петровку, завернули за угол, пересекли Неглинную и стали подниматься по мощенному брусчаткой Кузнецкому мосту – самой фешенебельной московской улице в дореволюционные времена. Вот они и в Фуркасовском переулке, у ворот Лубянки. По всем этим улицам Ли Мин много ходил в последние годы, но сейчас этот путь показался тягостно долгим.