Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

В этот день мне было уже не до занятий. На лекциях сидела, вперив взор в одну точку, – ничего не видела, ничего не слышала. Все поняли, что со мной стряслось. Преподаватели оставили меня в покое. Но Соня Золотая, которая была секретарем партячейки нашего факультета, ходила за мной по пятам. Это была женщина тридцати с лишним лет, которая попала в институт по направлению своей организации. Тогда практиковалась такая система. Соня была намного старше всех нас, училась старательно, но язык давался ей с большим трудом. Женщина она была неплохая и ко мне относилась по-дружески. Может быть, потому, что я пришла в институт с рабочим стажем, а не сразу со школьной скамьи, как другие девочки, а может быть, потому, что она тоже была замужем, как и я. В общем-то она сочувственно отнеслась к моей беде и старалась мне помочь. Но по-своему. Все дни, оставшиеся до разбора моего персонального дела, она настойчиво убеждала, что мне надо отмежеваться от мужа, провести четкую грань между ним и собой. «Ты же не можешь за него ручаться – он иностранец, и ты просто не в состоянии знать о нем все». Я слушала, и невольно возникало сопоставление с реакцией секретаря комсомольской ячейки ОНТИ два года назад, когда я пришла доложить, что выхожу замуж за иностранца. (В те годы положено было докладывать руководителям ячейки о всех ключевых событиях в личной жизни.) «За кого же ты выходишь?» – спросил меня секретарь. – «Он китайский коммунист, работник Коминтерна». – «Ах так! Ну раз он член братской компартии, значит, наш товарищ. Какие могут быть возражения? Выходи!» В те годы чувство интернационализма еще сохранялось в сознании людей. Теперь же, после 37 года, в каждом иностранце мерещился потенциальный шпион.

Убедить меня Соня так и не смогла. Я была твердо уверена в том, что такой человек, как Ли Лисань, не может быть подлецом. В группе отношение ко мне в общем-то оставалось прежним: меня не сторонились, но и не шли на сближение. А Ира Гальперина, моя сокурсница, несмотря ни на что, продолжала со мной дружить, проявляла ко мне внимание и сочувствие. У нее в семье тоже был пострадавший от репрессий – родной дядя.

Вскоре состоялось обсуждение моего дела на заседании бюро комсомола. Было принято решение вынести его на общее комсомольское собрание.

И вот наступил день, которого я так страшилась. Страшилась не столько исключения, сколько прилюдного осуждения.

Огромный актовый зал, в котором обычно слушали лекции студенты трех факультетов, оказался заполнен до отказа. За длинным столом, покрытым красным полотнищем, сидел президиум. Когда было покончено со стоявшими на повестке дня вопросами, перешли к текущим делам. «Текущими делами» на этот раз были два – три персональных дела комсомольцев, в том числе и мое, – все связанные с репрессированными родственниками. Настала моя очередь. Меня вызывают к столу, где восседают «судьи». Зачитывается решение комсомольского бюро об исключении меня из комсомола как жены «врага народа». «Муж Кишкиной по фамилии Ли Мин, по национальности китаец, бывший работник Коминтерна, разоблачен как японский шпион, ренегат и изменник и арестован как враг народа». Дают слово мне. Внутренне похолодев, но внешне сохраняя спокойствие, я заявляю, что согласиться с такой формулировкой не могу. Следствие должно показать, насколько справедливо такое обвинение, последнее слово органы НКВД еще не сказали. Что касается лично меня, то никаких подозрительных действий я у мужа не наблюдала, а если бы они были, я не могла бы не заметить, так как жила с ним бок о бок.

В президиуме возмущенно зашептались. В зале воцарилась настороженная тишина. «Судьи», поднимаясь во весь рост один за другим, обрушились на меня. Утрачена классовая бдительность. Перед справедливым актом возмездия, совершившимся над врагом народа, Кишкина не только не склоняет голову, а наоборот, подвергает его сомнению, пытается обелить мужа. Это уже свидетельство того, что между Кишкиной и врагами народа существует духовное единство. И прочее и прочее – все в том же роде. Все эти штампованные обвинения вносятся в протокол собрания и в резолюцию о моем исключении. Приступают к голосованию. «Кто за то, чтобы исключить Кишкину из комсомола?» Поднимается лес рук. Механизм голосования сработал безотказно. Мне велено тут же сдать комсомольский билет. При гробовом молчании зала кладу билет на стол и медленно выхожу.

На следующий день в том же зале во время лекции мне из рук в руки передали записку без подписи: «Молодец! Ты вчера хорошо держалась на собрании». Это был бальзам для моей души. Рискованно было, конечно, так писать в те времена. Но все же кто-то осмелился.

* * *