Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

Но душевная передышка скоро кончилась. Неожиданно примчалась из Москвы Мария с сыном и привезла страшную весть: попал в тюрьму Володя.

Случилось это так: Володя с семьей поехал на родину Марии, километров за сто от Москвы, недалеко от знаменитого села Бородино. Родня Марии по деревенской привычке устроила пирушку, само собой, с обильной выпивкой. Брат вообще не умел пить, а тут его подпоили, и он прямо осатанел – стал носиться по деревне с финским ножом в руке. И откуда у него взялась финка – уму непостижимо! Кончилось тем, что он сорвал плакат со стены сельсовета. Милиционеры его связали, арестовали и отправили в Москву, где ему предъявили обвинение в контрреволюционных действиях. Самой весомой уликой стал сорванный плакат с надписью «Вся власть Советам!» (или что-то в этом роде). Это было квалифицировано как выступление против Советской власти, плюс к тому еще финский нож, который считался холодным оружием, ношение его рассматривалось как преступление.

Итак, и брат оказался в тюрьме. Права русская пословица: «Пришла беда – отворяй ворота». Так оно и бывает в жизни. Я жалела маму: еще одна непомерная тяжесть обрушилась на нее. Но надо отдать ей должное: она приняла и это известие мужественно, без горьких сетований. Только как-то сникла и слегка сгорбилась. В квартире по отношению к нам возникла настороженность. Однажды соседка, которая всегда была к нам расположена, вдруг бросила мне в лицо: «Надо бы тебе в землю смотреть, а не ходить с гордо поднятой головой – в семье-то у вас двое сидят!»

Дело брата слушалось в открытом суде. Даже позволили нанять адвоката. Его постарался найти отец Марии, Иван Семенович Воробьев. Но адвокат не помог – Володю осудили по самой распространенной в те годы статье – 58-й: политическая контрреволюционная деятельность. Ему дали пять лет. Отправили на Север. В лагерь, где он работал на строительстве Беломорканала.

В те годы почти все грандиозные строительства, пышно именовавшиеся «великими стройками коммунизма», возводились руками сотен и сотен тысяч заключенных. Таская тяжелые камни, брат заработал порок сердца, которое и без того у него было больным после перенесенного в 1919 году сыпного тифа. Благодаря этому (если здесь возможно слово «благодаря») Володю перевели на легкую работу – счетоводом в лагерной бухгалтерии. Человек он был тихий и исполнительный, работал добросовестно, и ему наполовину сократили срок отсидки. Через два года он вернулся – свалился как снег на голову.

Случилось это летом 1940 года. В то время мы снимали две комнаты на даче, на станции Востряково по Павелецкой железной дороге. Сейчас это уже город, а тогда была дачная местность. И вот как-то я пошла на станцию, чтобы купить в ларьке хлеба. Иду – смотрю: издали шагает навстречу человек. Бредет медленно, еле передвигая ноги. Я подхожу все ближе и вдруг узнаю: это же мой брат! Я бросилась к нему. «Как? Ты! Что?» – посыпались вопросы. Володя ведь нам ничего не написал, не сообщил о предстоящем освобождении. Приехал из лагеря прямо домой, на 1-й Басманный, а соседи ему сказали, что мы все на даче. Мама от радости чуть дара речи не лишилась. Но брат выглядел совсем больным: бледный, с замедленными движениями. Сердце у него было уже никуда не годное, а уезжал-то нормальным человеком. Про лагерь он много не рассказывал – он и раньше был немногословен, а теперь совсем стал молчуном. Хорошо, что удалось быстро восстановить прописку и найти работу в Москве – за 101-й километр[60] тогда уже не высылали. Володя начал работать делопроизводителем в отделении ОСОАВИАХИМа при Бауманском университете. Там он и остался до самого начала войны.

* * *

Вернемся, однако, в 1938 год. Мое хождение по тюрьмам продолжалось. Судьба, видимо, смилостивившись при виде такой настойчивости, решила меня порадовать. В августе я, по второму кругу, пошла в Таганскую тюрьму. Отстояв очередь, привычно сунула в окошко паспорт без всякой надежды получить утвердительный ответ. И вдруг – я просто ушам своим не поверила, когда услышала: – Есть такой. – А можно ему что-нибудь передавать? – Можно. Каждый месяц пятьдесят рублей.

Как на крыльях летела я домой – скорее, скорее! Надо обрадовать маму: Ли Мин жив, его не выслали! В душе снова затеплился огонек надежды. Мне всегда казалось: чем дольше Ли Мина будут держать в московской тюрьме, тем больше шансов на его освобождение. Должно же что-то измениться в политике, не может все так продолжаться! (О, святая наивность!)