Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

– На тебя, наверное, смотрели, когда ты шел под конвоем? – позже спросила его я. – Не заметил, – последовал ответ.

Да и впрямь – до того ли было человеку, шагавшему навстречу страшной судьбе! Ли Мин шел сосредоточенный, погруженный в тяжелые мысли. Сколько раз в своей подпольной жизни он оказывался на волосок от ареста: неожиданные обыски, облавы, провалы конспиративных явок, побег по шанхайским крышам от преследовавших его полицейских, объявления в газетах о награде за поимку «опасного преступника». Но он ускользал, выкручивался – судьба его хранила. А теперь…

Много лет спустя Ли Мин говорил:

– Сидеть во вражеской тюрьме – это просто, а сидеть у своих – хуже нет.

Тем не менее он успел заметить, что по переулку к Лубянке вели под конвоем и других арестованных. Оказывается, тюремных машин в тот день не хватило – все были в разгоне.

Наступал праздник – двадцатая годовщина создания Красной армии. Но для меня это был один из самых черных дней в моей жизни.

* * *

К коменданту идти не потребовалось – он объявился сам с требованием, чтобы я немедленно освободила комнату и переселялась. В комнате все было перевернуто вверх дном. Стараясь не думать ни о чем, я принялась разбираться в этом хаосе, укладывать вещи – особенно канительно было с книгами. Наконец-то все вещи собраны. Я перетащила чемоданы, куда мне было приказано – во флигель, который находился во дворе гостиницы. Когда я проходила под аркой ворот, ведущих во двор, то мне показалось, что стоящий там вахтер взглянул на меня с усмешкой: ну вот, мол, голубушка, и ты здесь!

И действительно, я была далеко не первой «переселенкой». Флигель уже был плотно заселен членами семей репрессированных и уподобился ноеву ковчегу: там нашли себе пристанище люди самых разных национальностей, чудом уцелевшие в бурлящем вокруг грозном социальном водовороте.

Мне показали, куда внести вещи. Этот была полутемная комната на первом этаже с окнами, выходящими во двор-колодец. Мрачное окружение! Тем не менее аккуратно прибранная, с некрашеным деревянным полом, выскобленным добела, комната выглядела даже уютной. В ней обитали две немки. Встретили они меня без особой радости, но и без признаков недружелюбия. Мы ведь были товарищами по несчастью. Вскоре между нами установились хорошие добрососедские отношения. Женщины обучали меня немного немецкому языку. Но чему я лучше всего у них научилась – это поддерживать чистоту и порядок в комнате. Уборкой мы занимались по очереди. Особенно высокие требования мои соседки предъявляли к тому, чтобы пол был безукоризненно чистым. Они настойчиво учили меня, как его мыть горячей водой со стиральной содой. И я до изнеможения терла щеткой этот проклятый пол, чтобы угодить им. С меня буквально семь потов сходило, пока результат моей работы удовлетворял соседок. Но я и до сих пор испытываю чувство благодарности к моим немецким наставницам – их муштра пошла мне на пользу. Привычка к чистому полу въелась в меня настолько, что я с остервенением драила полы даже в китайской тюрьме.

Одна из немок – Эльза – была миловидная белокурая женщина лет сорока, другую, темноволосую, звали Эмма. Они довольно бегло говорили по-русски, так как жили в Советском Союзе уже несколько лет, приехали из Германии вместе с мужьями после фашистского переворота. Муж Эммы работал заместителем главного редактора немецкой коммунистической газеты «Роте Фане». Он, как и муж Эммы, тоже видный деятель КПГ, был близким другом Эрнста Тельмана[59]. (Мои соседки, говоря о Тельмане, называли его просто Тедди.) И у Эльзы, и у Эммы мужья были арестованы, причем одновременно, и женщины ничего не знали об их судьбе. Вообще находившиеся в Москве немецкие коммунисты подверглись арестам одними из первых. Их брали пачками. Обвиняли в сговоре с нацистами, предательстве, шпионаже и т. п.

В том же флигеле я подружилась с Нелли Лабриолой. Отец ее был итальянец, известный социал-демократ, имя которого упоминается в сочинениях Ленина, а мать русская. Когда ее мать разошлась с отцом, то увезла Нелли в Советский Союз. Муж Нелли являлся представителем итальянской молодежной организации в КИМе. Он был калека, с трудом передвигался на костылях. И вот его, немощного человека, полного инвалида, бросили в тюрьму! Нелли наводила о нем справки повсюду, но безрезультатно. Он, видимо, погиб в заточении. Потом Нелли переехала к матери. Преподавала где-то итальянский язык, потому что владела им как родным: она родилась в Италии и выросла там. Она рассказывала мне о Неаполе, городе с лазурным небом и удивительными песнями. Мы долго поддерживали дружеские отношения, пока нас не разъединила война.

По темному коридору на нашем этаже бегали маленькие дети. Из-за возраста они, естественно, не могли осознать трагедию своих родных и продолжали беззаботно резвиться даже в этом «ковчеге печали».