Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

Нам позволили прийти несколько раз, сделать выписки и даже любезно – в порядке исключения – передали ксерокопии нескольких (но не всех!) страниц по нашему выбору. Читая эти страницы, за скупым языком которых крылось столько тягостных эпизодов и мучительных переживаний, я будто слышала голос Ли Мина, вспоминающего те 22 тюремных месяца.

* * *

На Лубянке Ли Мина провели по темному коридору и втолкнули, вернее, втиснули через дверь. Помещение было до отказа набито людьми. Они стояли вплотную друг к другу, вытянув руки по швам, словно по стойке «смирно» – даже шевельнуться было невозможно. Руки и ноги затекали, деревенели, мучительно ныла поясница. Так они простояли часа три – четыре. Потом началось какое-то движение – арестованных стали выводить по одному. Дошла очередь и до Ли Мина.

Опять его вели длинным коридором, пока он не оказался в комнате, где с него сняли поясной ремень и выдернули шнурки из ботинок – а то еще, чего доброго, вздумает повеситься!

Срезали пуговицы с брюк: держась за штаны, далеко не убежишь. И вот он в камере, где на нарах сидит и лежит тридцать – сорок человек.

Пока это было предварительное заключение. Ли Мину запомнился первый вызов на допрос. Сидевший за столом военный, не поднимая головы, обыденным голосом спросил:

– Фамилия? Занятие?

Ли Мин ответил, что теперешняя фамилия – это его партийный псевдоним, а в Китае он известен как Ли Лисань, что он профессиональный революционер, член ЦК КПК. Военный вскинул голову с недоумением и вдруг, грохнув кулаком по столу, рявкнул:

– Врешь, сволочь!

«Значит, они даже не знают по-настоящему, кого берут, – подумал тогда Ли Мин. – Просто хватают по заранее составленному списку».

Кто же готовил эти списки? Теперь я думаю, что в отношении китайцев это, скорее всего, было делом рук Ван Мина и Кан Шэна, которые перед отъездом в Китай в 1937 году, по свидетельствам многих, составили такой «черный список» китайских коммунистов, остававшихся в Советском Союзе. На Ван Мина, как на виновника своего ареста, указывал в последний год жизни и Ли Лисань.

Потянулись тюремные будни. Допрос следовал за допросом – вызывали то днем, то ночью. Разговаривали грубо, орали. Требовали признаться в преступлениях, которых он не совершал: Ли Мину инкриминировали участие в «контрреволюционной троцкистской шпионско-диверсионной и террористической китайской организации, существовавшей в Москве». Членами этой организации назывались типографские рабочие в издательстве и работники китайских прачечных. Следователь заставлял писать показания о том, что они готовили покушения на «великого вождя народов Сталина», на Молотова, Ворошилова и других руководителей партии и правительства. Не забыли добавить, что сам Ли Лисань работал на японскую разведку. (К слову сказать, когда Ли Лисань покидал родину, о японской агрессии еще и помину не было. Где и как он мог связаться с японцами – уму непостижимо!)

Все предъявляемые ему обвинения Ли Лисань категорически отвергал. И его били ремнями, резиновой палкой. Допрашивали ночами напролет, устраивали очные ставки. На две недели посадили в одиночку – крохотную камеру длиной в пять – шесть шагов. Сажали и в карцер. В этом ящике было тесно, как в гробу, – не повернуться. Можно представить, как себя чувствовал человек после того, как его продержат там несколько часов!

Сидел он и в общей камере, битком набитой разношерстным народом: здесь были и политические, и уголовники. Среди политических было немало интеллигентных людей. Помнится, Ли Мин упоминал об одном музыканте, который был первой скрипкой в оркестре Большого театра. За что его посадили, уже не помню. Да, впрочем, любое, даже самое абсурдное подозрение могло в те годы послужить поводом для ареста.