Избранники духов

У некоторых народов ритуальным предметом был не бубен, а другой музыкальный инструмент. Казахские шаманы (баксы), например, играли на кобызе; они нередко славились как музыканты-виртуозы. Одним из таких выдающихся музыкантов был баксы Окэн (конец XIX в.). Он рассказывал: „Прежде я не знал, как держать кобыз и смычок, но тут вдруг не только стал играть всевозможные мотивы и песни, но даже петь, — и все это по вдохновению духов”. Каждому духу Окэн посвящал особую мелодию. Для призывания „дев чарующей красоты” он „брал мотив более нежный и сладострастный”. Для призывания духов, называемых „пять русских”, шаман удивительно верно напевал мотив какой-то русской народной песни, аккомпанируя себе на кобызе. Его игра завораживала слушателей. „Все замерли в каком-то сладостном упоении, и только седые головы стариков тряслись от восторга, и слезы катились по их морщинистым щекам”, — сообщал очевидец. Окэн играл на кобызе столь хорошо, что никто не отваживался состязаться с ним. На вопрос, встречал ли он человека, который играл бы лучше него, Окэн гордо ответил: „Если бы кто-либо превзошел меня в игре на кобызе, то я, разбив свой кобыз, обратил бы его в щепки, бросил бы в огонь и никогда в руки не брал бы смычка!”

С течением времени роль сказителя-музыканта стала отделяться от шаманства. Но исполнители народных сказаний долго сохраняли свою древнюю связь с миром духов. Ханты считали, что певцы былин и преданий получали свой дар от духов, а потому могли предсказывать судьбы людей, лечить больных. Музыкальный инструмент в их руках будто бы приобретал чудодейственную силу. Хакасские музыканты-сказители — „хайчи” ожидали прихода духов-покровителей, которые делали исполнение особенно вдохновенным. И казахские акыны в минуты творческого подъема видели своего духа-покровителя. У киргизов будущему сказителю являлся во сне сам легендарный герой Данас и приказывал воспевать его подвиги. Исполнители эпоса „Манас” брались лечить больных пением отдельных преданий зпоса. Когда непревзойденный сказитель Кельдибек (XIX в.) начинал петь о Манасе, поднимался сильный ветер, тряслась земля и скот сам прибегал с пастбищ к юртам, своих хозяев — так говорят предания.

Многие шаманы были искусными звукоподражателями, умевшими передать голоса зверей и птиц, шум деревьев, порывы ветра, дробный стук капель дождя. Вот рассказ очевидца (М. Б. Шатилов), попавшего на камлание шамана-ханта в 20— 30-е годы.

Действие началось в полночь. Огонь был погашен, наступила темнота и полная тишина. Сидевший в углу юрты-берестянки шаман тихо играл на домбре и долго пел, призывая к себе духов. Звуки домбры, исходившие из угла юрты, вдруг стали перемешаться. Они слышались сначала из центра юрты, зарождаясь на уровне пола, затем зазвучали под самой крышей и, наконец, стали как бы удаляться, иногда совершенно замолкая, но потом снова слышались издалека и постепенно приближались. Ханты шепотом объясняли русскому гостю, что шаман летает, мечется, не находит себе места и все зовет своих духов.

„И вот вдруг, — рассказывает М. Б. Шатилов, — как бы действительно кто-то упал с крыши на бересту, разостланную посреди юрты; в то же мгновение кто-то как бы пролетел (как потом объясняли, это улетел из юрты шаман). Домбра смолкла, но вместе с тем началось в юрте какое-то интригующее шуршание. Затем опять как бы кто-то упал с крыши юрты. И вдруг послышались различные звуки, подражающие крикам птиц, зверей, — это появились лунги (духи. — В. Б.) по вызову шамана.

Первым услышали мы пение кукушки — этой „вещей” птицы: „Ку-ку, ку-ку”. Ее мягкое мелодичное пение слышалось довольно длительное время в разных углах юрты. Затем грустная нежная мелодия кукушки вдруг сменилась как бы хлопаньем крыльев огромной птицы, и мы были поражены искусным подражанием „хохоту” совы: „Хо, хо, хо, хо”. Этот зловещий хохот буквально наполнял юрту и производил большое впечатление при определенной настроенности присутствующих и притом в абсолютной темноте. Вслед за этим прокричал удод: „Ху-до, ху-до”. При этом мои соседи волновались и шептали: „Худо, худо, ой, ой”.

Вдруг эта мрачная картина была нарушена вызывающим и веселым криком как бы вспугнутой с места утки: „Кря, кря, кря”. Настроение зрителей сразу изменилось, послышался веселый шепот, облегченные вздохи”. Потом высоко в небе с криками пролетел журавль, как бы призывая всех за собой, и вдруг сверху вновь кто-то упал и послышался характерный свист бурундука. Затем раздалось цоканье белки. Казалось, что она перепрыгивает с одного дерева на другое. Сидящих в юрте людей окружало целое сборище духов в образе зверей и птиц. Теперь можно было и погадать. При появлении белки кто-нибудь говорил: „Белка, я стреляю — упади”. Звуки падения белки с дерева предвещали хороший промысел. Если же белка начинала сильнее' цокать и прыгать, ожидалась неудачная охота.