Избранное

ТЫ МОЖЕШЬ НЕ СТУЧАТЬСЯ, —
открыта дверь. Входи!
А место для тебя
вот здесь: в моей груди.
Я жду тебя давно.

Мой старый, безымянный брат!

Скорбя, терзаясь и мучась,
с тобою мы долгие годы подряд
делили общую участь.

Осенние бури деревья рвут,

всю землю листвой замели.
Но мы пронесли свое бремя!
Мы сами — Буря, мы — Время,
воспетые в давней поэме
бродяги и короли!

Легенды о жизни и смерти

по нашим рубцам проверьте —
нож времени ранил не раз.
Мы гибли, страдали, грустили,
но выжили и взрастили
радость, дремавшую в нас!
Мы знали, что радость проснется,
что час долгожданный придет.
А тот, кто проснулся, тот — ищет.
Небо становится чище.
Светлей наконец небосвод.

Мы многое, брат, повидали,

из страшных мы вырвались пут.
Но тех, кто вчера страдали,
сегодня блаженства ждут —
в бескрайние, ясные дали
прямые дороги ведут!

ДЕТСТВО… СЕРАЯ СЛЯКОТЬ…

Улица. Дождь. Мгла.
В грязном, сыром подвале
изнывали мы, заболевали.
Хотелось плакать.
Война была.

В школу, что пахла карболкой,

тащились мы по утрам.
Возвращались домой голодные,
серый жевали хлеб.

Детство, тупое, тяжелое —

ни снов, ни чудес, ни тепла.
Флагами черно-желтыми
смерть увешала стены,
и пенилась гнойная пена
в кровавых каскадах зла.

Детство… О, боль навеки!

Бездомные псы и калеки,
проклятый богом мир…

Когда его вспоминаю,

страшусь найти его след.
Лишь злоба, тоска, усталость,
лишь ненависть нам осталась
в наследство от этих лет.

ПРЕД ЗЕРКАЛОМ Я ПРИМЕРЯЛ ЛИЧИНЫ,

отражались в зеркале гримасы,
и рассвет холодный поднимался
и свой бледный луч в меня вперял.

И я был опустошен и жалок

и себя, казалось, потерял.
Ах, как я боялся быть безликим,
и мои личины — не игра.
И меня, сняв ночи покрывало,
солнце, восходящее с утра,
собранным и твердым заставало…

Так я сотни масок примерял;

отражались в зеркале гримасы,
но свое лицо я потерял.

И глядели со смертельной злобой

дьявольские лики на меня;
и, не в силах вызвать их на битву,
я творил бесплодную молитву
перед солнцем рокового дня.
В зеркале кривлялось отраженье.
Был весь мир испепелен в огне.
Это с ненавидящей ухмылкой
жизнь моя глядела в сердце мне.

ВРЕМЯ КАЗАЛОСЬ ХМЕЛЬНЫМ —

пело, кутило
и напивалось в дым,
словно кутила.

Ночью брели домой —

хмель нас туманил.
В рощах, укрывшись тьмой,
Бахус горланил.

Звезды взошли, зажгли

тысячи свечек,
застрекотал вдали
робкий кузнечик.

Месяц, как круглый мяч,

с неба катился.
С правобережных дач
вальс доносился.

Девушка… Тяжесть кос…

Весь затихаешь…
Запах уснувших роз
жадно вдыхаешь.

Время без бурь и мук,

время хмельное!
Что ж ты умчалось вдруг
быстрой волною?..

ЛЮБОЙ ИЗ НАС СЕБАСТИАНОМ БЫЛ.

Вы скажете: игра!.. И я вполне
согласен. Но любому, как и мне,
мерещилось тогда, что он во сне
мост между сном и явью проложил.

Мост этот — смерть. И, страстно веря в смерть,

мы тайное блаженство находили.
Она баюкала, раскинув крылья.
О, как нам выразить ее без фальши?
Как высказать, как дух ее воспеть?

Была картина: голубой цветок.

Другая: соколиная охота.
И вечно он — Себастиан во сне…

БЛАЖЕННЫ ПРОСТАКИ!

Пусть взгляд не зорок,
зато все ясно, как дважды два.
Жизнь принимают
без оговорок,
помнят о долге,
имеют права.

Не озадачены:

богослужения,
свадьбы, рождения
небом назначены.
И солнце восходит своим чередом
и столь же законно заходит потом.

Нынче — мясца кусок,

завтра — морковный сок.
Засуха будет — не вырастет рожь.

Все переменится,

все перемелется, —
просто живи,
и спокойно помрешь…

ЗАКРЫЛ ГЛАЗА — И ГОЛУБОЙ ТУМАН

его окутал, словно покрывало.
А музыка плыла и нарастала,
и он вдыхал таинственный дурман.

И детство — сказкой из далеких стран —

в цветенье прежнем перед ним предстало.
Все начиналось сызнова, сначала.
О мой мечтатель, мой Себастиан!

Великих мигов крошечный обман,

безумие, что сердце надрывало, —
все возникало вновь и уплывало
и в синий превращалось океан…

И, отдыхая от вчерашних ран,

душа, как лебедь, крылья раскрывала.

МОЖНО И СНЫ НАДЕЛИТЬ ИМЕНАМИ:

слава, любовь, красота, идеал, —
в летней новелле, в осенней ли драме, —
шах королю, предложение даме
и — патетичный финал.

Свет канделябров в дворцовых палатах.

Гравий аллей. Золотые колонны.
Медленный танец. Ужимки. Поклоны
дам в кринолине и юношей в латах.

Ангелы в райских, таинственных кущах.

Томные лики в тиши кабинетов.
Пестрые томики бледных поэтов,
в мире видений живущих и лгущих.

Воздух, пропитанный сладкою амброю.

В розах огромные тонут террасы.
И на обломках каррарского мрамора
инициалы Торквато Тассо.

ЗАМЕРЛИ, СМОЛКЛИ ВДРУГ,

шумные бури.
Вот уже лес и луг
тонут в лазури.

Сладко уйти, упасть

в глубь этой сини.
Жажда, мечта и страсть
дремлют отныне.

Вечность спешит помочь,

снять с тебя путы,
тает, уходит прочь
бренность минуты.

Бедной душе несет

сон исцеленье,
и для земли грядет
час избавленья.

Глушь… Синева… Туман…

Боль замирает.
Слышишь: на флейте Пан
где-то играет.

Птица, пчела и жук

тихо запели…
и нарастает звук
виолончели.

НУ, А ПОТОМ — ТЫ СНОВА ОДИНОК,

и слезы вновь избороздили щеки,
и снова, перечитывая строки,
ты плачешь об утраченном пророке,
зовешь его… но он далек, далек.

Так в чем причина? Кто же виноват?

Вернуть утрату?.. Вдумайся серьезно:
за что нас всех, рожденных слишком поздно,
изгнав из рая, вытолкнули в ад?

А бури буден с каждым днем суровей,

стучат в виски, в крови твоей слышны.
Ты гонишь их, они не смущены.
…Лишенный красоты и тишины,
ты ищешь утешенья в «Часослове».

ШАТО ДЕ МЮЗО-СЮР-СЬЕР

1926

Знать, что он есть! И что Шато-Мюзо

здесь, на земле, а не в надзвездном царстве!
Скорее в путь! Спеши узреть его:
твоя душа нуждается в лекарстве.
Ты — Безымянный, ты — не Валери,
но он приветлив, что ни говори.

И вот уже ты едешь, ты летишь,

терзаешься сомненьями в дороге.
Тебя снедают страхи и тревоги,
ты сам себе с укором говоришь:
«Ничтожество! Опомнись! Он ведь — бог!
Постой, тебя не впустят на порог!»

Вокзал… Ты прибыл… Крохотный отель…

Грохочет по булыжнику пролетка…
Вот башня… Вот чугунная решетка…
О Безымянный! Ты в своем уме ль?
Еще есть время! Уходи, пока
ты не нажал на пуговку звонка!

Вдруг настежь дверь — и он перед тобой

возник внезапно собственной персоной.
С платком на голове… Немного сонный…
«Откуда вы узнали адрес мой?
Прошу войти…» Взволнованный до слез,
ты в дом вступаешь сквозь шпалеры роз.

О, этот сумрак!.. О, как сжало грудь!

О, как скрипят проклятые ботинки!..
Тяжелый шкаф. Высоких стульев спинки.
Лавандой пахнет в комнатах чуть-чуть.
Простая печь… Кушетка… Чашка чаю…
«Мой старый замок. Здесь я выжидаю…»

И кресло… И хрипящие часы…

И голос, как пропущенный сквозь вату.
Глаза, что для лица великоваты…
Обвислые калмыцкие усы…
Рука-перчатка подбородок трет,
и что-то тихо произносит рот.

Понять бы только! Увезти с собой

хотя б словцо! Ты слишком глуп и молод!
Так утоли ж, уйми рассудка голод!
О, как ты щедро награжден судьбой,
как счастлив ты! Ты в доме у него,
и, кроме вас, здесь нету никого.

А голос говорит уж час подряд.

Ты в упоенье от его находок.
Глаза, рука-перчатка, подбородок
с ним вместе говорят и говорят.
И вдруг он замечает мимоходом:
«Вы что ж, поэт? Гм… Вы из Праги родом?»

Читать ему стихи?! Я обомлел.

Дойти ли до безумия такого?
Но дальний голос продолжает снова:
«Вы извините… Слишком много дел
скопилось вдруг… Сейчас я очень занят.
И кто в почтовый ящик мой заглянет,

тот изумится: кипы телеграмм

и рукописей тщетно ждут ответа.
Два добрых года бы ушли на это,
когда бы стал читать, признаюсь вам.
К тому ж я болен… Так что не взыщите…
Но вы мне обязательно пишите…

Надеюсь разгрузиться к рождеству…

Да что вы, что вы! Извиненья бросьте…
Напротив, мне приятно видеть гостя —
ведь я почти отшельником живу…
Как ваше имя?.. Вот клочок бумаги…
Счастливый путь до милой старой Праги!..»

…До милой Праги!.. Боже, дай мне сил

сквозь роз благоухание пробиться,
с паломничеством детским распроститься,
что я так торопливо совершил…

…И мимо роз, сквозь строй благоуханный,

уходит к безымянным Безымянный…

О, С ФАКЕЛОМ ЗНАНЬЯ В ПУСТЫНЮ ИДТИ,

но не прозябать в пустыне!
К сердцам одичавшим дорогу найти,
любить их, служить им отныне.

Иль скрыться в себе и забыть обо всем?

Слишком поздно пришли мы на свет…
Кого мы своими стихами спасем,
когда читателей нет?

Ты жаждешь проникнуть сквозь стужу сердец,

ты мнишь растопить этот лед,
ты знаешь, какой их печальный конец
в противном случае ждет.

Но разве способен их каменный слух

хоть раз воспринять твою речь?
Но разве огонь, что в их душах потух,
хоть кто-нибудь в силах разжечь?

Фра Анжелико, низвергнутый в ад,

со стен сорваться готов.
В витринах хрустальные рюмки дрожат,
страшась их старческих ртов.

Тяжелые шторы, зеркальный паркет —

все тронуто тленьем одним.
Последний бетховенский квартет
швыряет проклятия им.

Мне кажется, даже здания вилл,

которые так хитро
Лоос недавно соорудил,
свое презирают нутро.

И неразрезанный Джойса том,

гардины, часы, кровать,
владельцев презрев, сговорились о том,
что надо бежать, бежать…

А ты вознамерился их спасти!

Стыдись своих жалких потуг!..
О, с факелом знанья в пустыню идти?
Как много пустынь вокруг!..

О, КАК ЖЕ ОНА ХОРОША,

вечность минутная эта.
Снова раскрыта душа
настежь для звука и света.
Только запомни, брат:
нет, ты не в мире теней.
Город ворваться рад
в мир сновидений,
толпы стоят у врат
царства твоих прозрений,
нет им пути назад
для отступлений!

Вечность ты можешь вместить в свою грудь

можешь подняться к заоблачным высям.
Но на земле начинается путь!
В центре земли! От нее ты зависим!

Слышишь ли ты, как ночью в твой сон

с улицы смутный врывается стон?
Это плачет голодный город,
это ходит по городу голод.
И клянут, как чуму, эту ночь,
на бульварной скамье замерзая,
те, кому ты не можешь помочь,
сновиденьями сердце терзая.

А в тюрьме сквозь решетки окон

ищут небо тысячи глаз,
обреченные слепнуть до срока.
Чем ты выручил их?
Чем их спас?

Эта ночь в немоте, в черноте,

словно рок, над тобой нависла.
Красота? Есть ли прок в красоте?
Вечность? Нет в твоей вечности смысла!
Победи, одолей этот страх,
научись пересиливать вечность.
Победит на земле человечность —
превратит одиночество в прах,
если утро пройдет ураганом
по дорогам, по землям и странам
и избавит людей от испуга.

О, как люди найдут друг друга!

Им не будут нужны утешенье и жалость,
лишь одно: чтобы в жизнь душа погружалась!
Хочешь — молчи, хочешь — смейся и пой!
Одиночества рухнули стены!
На ликующих улицах слейся с толпой.
Даже если один ты — весь мир с тобой.
И повсюду сердца-антенны!

Я СПАЛ, НО ЭТО НЕ БЫЛО СНОМ.

Ветер вломился в мое окно,
и осколки ранили спящий лоб,
и морская волна обдала меня.

Ровно полночь показывали часы,

но на стеклах красный играл рассвет,
и утренний ветер смял простыню,
и призраки ночи исчезли вдруг…

Но я ведь вчера, бездыханный, упал.

Отчего же так яростно дышит грудь?
Но разве я не умер вчера?
Кто ж из могилы меня извлек?

ВОТ ПО УЛИЦАМ ДУКСА ОНИ ИДУТ —

женщины и мужчины.
«Нас голод пригнал! Оттого мы тут!
Нам нечего есть! Наши дети мрут!
Нам горе согнуло спины!

Нет денег, нет хлеба! Мы сходим с ума.

У нас вы украли работу!
Давно не топлены наши дома.
И холод, и голод, и злая зима
выгнали нас за ворота.

Ну что ж! Вызывайте жандармов своих,

пусть нас убивают иуды.
Но мы не боимся ни выстрелов их,
ни пуль, ни дубинок, ни касок стальных,
и мы не уйдем отсюда!

Там, в Праге, Печек справляет пир,

глумясь над своими рабами.
Из блюд золотых жрут делец и банкир,
они там нагуливают жир, —
нас кормят гнилыми бобами.

Печек прикажет: «Стрелять в эту шваль,

чтоб мне пировать не мешали!
Ни женщин мне, ни детей не жаль.
Пускай голосят! Не моя печаль!
Мужей предать трибуналу!»

А ну, стреляйте! Убейте нас!

Закуйте в любые оковы!
Исполните точно кровавый приказ.
Но близко отмщенье. И грянет час,
когда мы вернемся снова!»

МЫ! МЫ! МЫ ВЫРВАЛИ ТЕБЯ ИЗ МОГИЛЫ,

в день твоего воскресенья пошедшие под расстрел.
Каким непомерным грузом совесть твою давила
тяжесть наших израненных, окровавленных тел!

Теперь можешь петь об этом, как смерть повстречалась с рожденьем,

как ты был поднят из гроба притоком могучих сил.
Но помни, кому ты обязан великим своим пробужденьем,
сколько ты дней растратил, покуда тот день наступил!..

…По радио передавали выпуск последних известий.

Ты жадно прильнул к репродуктору. И в этот единственный час
дрогнуло сердце твое, как будто с жандармами вместе
на сумрачных улицах Дукса ты тоже расстреливал нас.

Ты словно узнал и увидел в неясном, свинцовом тумане

скорбные выражения наших измученных лиц.
И стоял ты, жандарм, нас убивая и раня,
в длинной шеренге жандармов, карателей и убийц.

Там были твои монахи, ангелы-серафимы,

рыцари и мадонны, весь твой романтический сброд,
и вместе с тобой и с жандармами безжалостно, неумолимо
на сумрачных улицах Дукса стреляли, стреляли в народ!

О, ты схватился за голову: «Этого быть не может!»

Но именно так и было. Ты это уже постиг.
И пальцами окровавленными, охвачен предсмертною дрожью,
закрыл ты глаза, устрашившись внезапных прозрений своих.

Но сквозь закрытые веки виденья вставали упрямо.

И хрупкие пальцы поэта преградой им быть не могли…
Потом, когда мертвых зарыли за городом в общую яму,
тебя подобрали и вместе с убитыми погребли.

Так ты вступил в безымянность. И здесь начинается чудо.

Когда тебя плотно укрыла омытая кровью земля,
ты пробудился для жизни и вышел отсюда,
преобразившись в иное, в новое свое «я».

И ВОТ ИДУ Я В ШКОЛУ,

в тот самый младший класс,
и вижу вдруг, что лишь теперь
учусь я в первый раз.

Я в свой букварь сегодня

вгрызаюсь до основ
и сознаю по-новому
значенье букв и слов.

Решаю я задачи

и вижу без труда,
что все расчеты прежние —
сплошная ерунда.

Историю читаю,

спадает с глаз туман:
ведь все, что раньше я зубрил, —
то был один обман.

И вот верчу я глобус,

согрет земным огнем…
…Весь мир казался мне чужим,
а что я знал о нем?

МНЕ НАДОЕЛИ ВСЕ МЕТАМОРФОЗЫ,

в которых мир свою являет суть.
Последний облетает лист с березы…
Что ж, сердце, собирайся в зимний путь.

Простись с землей и не ищи лазейки —

ведь все дороги застелила мгла.
В продрогшем парке убраны скамейки…
Но что за книга в руки мне легла?

И что в ней проку? Слабое лекарство,

насмешка над конвульсией души.
Про революцию и государство
здесь говорится… Сердце, не спеши!

С нас хватит без того литературы.

Нас залечили до смерти, хоть плачь,
давая нам сердечные микстуры,
поэт-аптекарь и философ-врач.

Что, новый Фауст? Тешь себя гордыней,

но не тревожь ни сердца, ни ума.
Стал сладкий плод горчайшею полынью.
Не знает утешения зима.

НО ЭТА КНИГА ЖГЛА СИЛЬНЕЙ ОГНЯ.

Еще рука ее раскрыть не смела,
а имя — Ленин — прямо на меня
с обложки строгой пристально смотрело.

Впервые имя «Ленин» встретил я,

одним искусством занятый всецело,
и долго ждал, пока душа моя
раскрыть мне книгу жизни повелела.

Так что за маг околдовал меня,

заполнив разом все мои пробелы?
О, эта книга жгла сильней огня.
Как сердце заглянуть в нее сумело?

Кем вдруг была расколота броня,

которую земное зло надело?
Как я в ночи увидел близость дня
и как завеса с глаз моих слетела?

Каким лучом мой разум осеня,

ко мне явилась радость без предела?..
В тот самый миг, когда он спас меня,
земля в предзимней хмури опустела.

Но, зиму наступавшую гоня

и затопив вселенские пределы,
весна победно песнь свою запела
в тот самый день, когда он спас меня!

ТЕПЕРЬ ВСЕ ЭТО ВОСКРЕСИТЬ В ПОЭМЕ —

как решенье тогда осенило меня, —
ибо годы идут и упрямое время
гасит искры того незабвенного дня!

Как, на ощупь бредя, отыскал я спасенье,

как, блуждая в потемках, я встретился с тем,
что мгновенно рассеяло вечную темь
и очистило разум от яда сомненья.

Ах, как чванилось зло, возвещая конец

миру, жизни и людям с их бренной красою.
Но пришел Человек — и своею косою
он скосил это зло, как божественный жнец.

И, прозрев навсегда, я почувствовал вдруг,

что меня покидают неверье и робость —
повернулся ко мне алой краскою глобус, —
и навеки исчез мой вчерашний недуг…

…Пусть же имя его облетит мирозданье!..

По складам я добрался до истинных слов!..
После робких молитв, после жалких псалмов
торжествующий, солнечный гимн созиданья!

ИТАК, ЗАКОНЧИТЬ ЛЕТОПИСЬ ПОРА НАМ.

Уходит в жизнь из книги наш герой
другим, уже не прежним Безымянным,
что жил в тоске и тешился игрой.

Отныне, слившись со своим народом,

высоких истин он усвоил суть…
И все же я хочу перед уходом
еще раз на минувшее взглянуть.

Финал поэмы был бы крайне мрачен,

когда бы зову грозному не внял
я, кто самоанализом и плачем
служение народу подменял.

Как много их, кому я был подобен,

тех, что в потемках времени бредут,
которым удивительно удобен
на шее приспособленный хомут.

Пастись им легче, зло воспринимая

как неизбежность, как всеобщий рок,
а радости обещанного рая
искать подальше от земных дорог.

Для них масштабом служит слово — «вечно».

(О мыльные, пустые пузыри!)
А с точки зренья вечности, конечно,
все в мире гладко, что ни говори.

Но вот однажды мир гремит железом,

и рушится их призрачный уют.
Куда бежать? Последний путь отрезан.
И небеса грохочут — не поют!

О помощи взывайте — не услышат.

Ужель и небо — заурядный лжец?!
Горит земля, и жаром воздух пышет,
и карточному домику — конец.

Что говорить? Жестокая расплата

за вашу романтическую чушь,
за времени бесстыдную растрату,
за эгоизм обледенелых душ.

Так ваше равновесие нарушив,

ударит жизнь во все колокола,
перевернув, безжалостно разрушив
ваш ирреальный замок из стекла.

О, вас самих сметет поток взъяренный!

И вот увидят миллионы глаз
ваш «райский сад» — стоячий пруд зловонный,
в котором дух ваш немощный погряз.

Увидят мир гниения и смрада,

рассадник лжи, источник нечистот.
Какого ж вам еще «блаженства» надо,
каких еще заоблачных высот?..

О, неужели совершилось чудо,

что уцелел я, что остался жив,
что вовремя я выбрался оттуда,
себя служенью жизни посвятив?

Что, одаренный сказочным уделом,

я одержал победу из побед:
с соседями я занят общим делом,
и стал мне братом каждый мой сосед!

Что навсегда глаза мои прозрели,

что смог свое унынье превозмочь,
еще вчера, без смысла и без цели,
усталый странник, бредший через ночь!

Что для меня окончилось проклятье,

что свергнут в прах придуманный кумир,
что я дорос до безымянных братьев,
чьи руки переделывают мир!

Перевод Л. Гинзбурга.