Избранное

Села я в автобус, что идет до самого собора, и дорогой все спрашивала, далеко ли до святого Петра. Наконец высадили меня где надо. Я перешла площадь, не торопясь, и по ступенькам — в собор. У входа там гусар стоит или рыцарь какой. Красавец писаный, с саблей, ростом метра два будет. Стоит и за народом смотрит. Около него какие-то личности в штатском вертятся, тоже, видать, охраняют. А народу там, знаете, тьма, как в учреждении каком, без конца заходят и выходят. Разные — черные, наши белые, желтые и даже серые какие-то, с лица зеленые и косые. Полно их там, все веселенькие, все в белом. А жандарм этот стоит и смотрит. Девиц же и женщин, коль груди у них открытые или другое что голое, в собор не пускают. Суматоха с этой одеждой, смех, да и только, я постояла, посмотрела, да как фыркну: у одной рукав короткий и волосы из-под мышки торчат, так ее сразу стали прикрывать платочками, а один кавалер своей барышне носовыми платками голые плечи закрывал. Насмотрелась я всего, как в цирке. Та, с голыми руками, ну хохотать, а он ей платочки носовые булавками прикалывает. У кого на платье впереди вырез глубокий, тех офицер с саблей и штатские, что при нем, тоже в собор не пускают, зато там полно девиц в штанах разных. Вошла я в собор и иду от алтаря к алтарю. Много там, знаете, разных фигур стоит. На одной я прочла, что это Пий Двенадцатый, а напротив стоял Пий Одиннадцатый^{81}, о котором до войны говорили, будто он поляк, а о том я слышала, будто он немец, и теперь стоят эти два Пия рядом. Помолилась я за упокой их душ, а в алтаре еще какой-то папа лежал, очень красиво одетый. Видела я там за стеклом еще много других покойников. И мучеников, и епископов. Все разные. Пий Двенадцатый золотой весь; длинный такой, высокий, лицо злое. В очках этих так глядит, аж страх берет. Точь-в-точь как моя невестка. Может, и правда, что он немец, раз даже мертвый так на людей глядит. Ой, господи, что же я, старая, глупости болтаю! А поляк, тот беленький весь и тоже будто в очках, но маленький и толстый. Маленький, толстый, добрее вроде бы и тоже рукой благословляет. Потом я сунулась в дверь какую-то, но туда меня не впустили. Тип один, вроде как в железнодорожной форме, чего-то все верещал и на окошко показывал. В окошке том касса, люди покупали билеты по двести лир, я не купила, денег не было, вот он меня и не впустил. Один сидит в кассе в этой, будто в кино или в магазине, а другой билеты проверяет. Постояла я у кассы, постояла и пошла дальше. Бродила возле фигур разных, глядь, опять к Пиям попала. Испугалась, что не выберусь совсем, но выбралась. Как в театре побывала. Святой воды и той там не было или, может, была, только я от страха, что не выберусь, ничего уже не замечала…

Вы, я вижу, спешите? А я, старая, голову вам тут морочу. Да ведь, честно говоря, мне по целым неделям не с кем словцом перекинуться. Даже дома. Невестка все больше молчит. Случается, за целый день рта не раскроет. Ей, знаете, тоже достается. Все приемы да приемы. Иной раз даже жалко ее. То у голландцев, то у американцев, у русских, у китайцев. А сын еще и занимается по ночам. Одна я не знаю, что мне делать на этой дипломатической службе. Дома, бывало, работы — пропасть, и я все жаловалась. Тут живу, как царица какая, а тоска, хоть вой! Села бы, кажется, на пороге и завыла бы по-собачьи. Только тут и порога-то нет. Ничего тут нет. Как-то взяли они меня с собой в кино, поразвлечься. Сидела я в кино, сидела… Это такое кино, что говорили там мало, а все только друг возле дружки ходили и ничего не делали. Потом за ужином невестка сыну объясняла, что Антонио этот изображал в фильме эссенцию или экзистенцию какую-то, что ли; в общем, самую что ни на есть эссенцию. Я не разбираюсь. Невестка в университете училась, ей виднее.