Избранное

Спрашивали люди дурачка, что еще там есть в дурман-траве, и он рассказывал, что растут там грибы-дождевики, огромные, с волынку размером, что черепахи там выползают из панциря, панцири лежат кучей, а сами черепахи голыми расхаживают по траве, но при виде человека проворно, как ящерицы, устремляются к панцирям — каждая залезает в свой. Иной раз, правда, получается путаница: в спешке большая черепаха залезает в маленький панцирь или же наоборот, но это случается редко. Такая же путаница бывает иногда и у людей, когда фотографируются группой.

3

Должно было пройти время, должны были умчаться и выцвесть в моей памяти многие годы, чтобы я понял, что только помешанные могут служить нитью, связывающей серый мир деревни с праздничным миром дурман-травы. Но в детские и юношеские годы в моей душе пели и взмахивали крыльями птицы, живейшее любопытство сжигало меня, и все было полно надежд и сладостной загадочности. Я часто спрашивал отца, не можем ли и мы, как наш деревенский дурачок, пойти взглянуть на дурман-траву и вернуться назад, и каждый раз он сулился когда-нибудь отвести меня туда, если только не струшу. Мама умерла рано, я почти не помнил ее, тетка пожила у нас несколько недель, чтобы наладить хозяйство, непрерывно плакала и вздыхала, а выплакавшись, тоже покинула нас, и остались мы с отцом вдвоем. Он стал выпивать, замкнулся в себе, оживал слегка лишь когда тетка приходила постирать нам, поштопать, а потом снова сидел у порога, уставившись вдаль, на Усое и Моисеев заказник. Мне казалось, что смотрит он туда, где растет дурман-трава, потому что он иногда спрашивал тетку, не пора ли и нам сгинуть, исчезнуть куда-нибудь.

Как-то утром отец взял в руки топор и сказал мне: «Пошли, Лазар!» — и повел меня на погост. Решил он проведать мамину могилку, покропить ее вином — в кармане: нес он бутылочку кислого вина. Дело было в вербное воскресенье, и, когда мы пришли на погост, отец окропил вином могилку и поправил покосившийся крест. Могилка уже приукрасилась зеленой травкой, между кустами и дуплистыми стволами старых деревьев молча сновали женщины, кропили вином могилы своих близких. Со всех сторон доносились всхлипывания, громкий говор. Мой отец верил, что в этот день господь отпускает души усопших на волю и каждая отправляется куда захочет, навещает родных, а в Духов день все они возвращаются сюда снова. И значит, от вербного воскресенья и до Духова дня ходить на кладбище нету смысла — там пусто, все души, отпущенные на волю, затерялись среди живых. Постояли мы над маминой могилкой, отец взял меня за руку и повел мимо заросших терном и ломоносом могил к Моисееву заказнику и Усое.

Мы прошли мимо Собачьей могилы, от нее исходил тяжелый запах. Помню вербу, что росла там неподалеку, отец вынул ножичек, срезал ветку и, пока шли мы по Моисееву заказнику и Усое, смастерил мне дудочку и дал подудеть. Как только мы вступили в дол Усое, сороки подняли страшный шум, они кружили над нами и истошно орали. «За гнезда свои испугались, — сказал отец. — Вон они, гнезда-то, на деревьях, сквозь листья видать!» Деревья уже покрылись молодой листвой, но была она еще бледно-зеленая и редковатая — задерешь голову и сквозь скудную зелень видишь, как темнеет, точно законченная кринка, сорочье гнездо. Через неделю-другую листья на деревьях вырастут и надежно спрячут сорочьи гнезда от чужого взгляда, но в вербное воскресенье они все еще видны. Многие птицы приносили в клювах глину, солому или терн, достраивали свои гнезда, укрепляли их, застилали, обмазывали глиной или навешивали крышу. Ведь сорочье гнездо всегда имеет крышу, а в крыше два отверстия — вход и выход для сороки. Когда она садится высиживать яйца, то в одно отверстие высовывает голову, чтобы наблюдать за тем, что происходит на свете, а в другое — хвост.