Избранное

Если сороки с громкими воплями носились во все стороны, то дрозды расхаживали по земле, выпархивали из кустов и посвистывали нам, синицы с любопытством нас оглядывали, не переставая чистить свои клювики, удод распустил гармошкой гребень, желая похвастаться перед нами своей красой, и полетел дальше, сойки тоже подлетали и спешили дальше, чтобы сообщить о нас другим сойкам. Вороны молча пролетали над макушками деревьев и так же молча исчезали в лесу — они скрывали от нас свои гнезда. В воздухе громко звенели песни жаворонков, я переставал дудеть в свою дудочку и смотрел в небо, не покажется ли хоть один жаворонок, но в воздухе носились только паутинки или же кружился, не шевеля крыльями, аист. «Птахи, — говорил отец, — сейчас их пора, в каждом кустике птичка щебечет! Зимой нету их…» Дятлы барабанили по сухим веткам, сквозь этот барабанный бой издали долетало звяканье колокольцев — невидимые овцы или козы вышли пастись, — прорывались и звуки окарины. У меня и теперь еще звучит в ушах окарина, я очень любил слушать эту бесхитростную свистульку, но играть на ней так и не выучился, хотя мне два раза покупали окарину — одна была красная, пузатая, басовитая, другая — голубенькая, тоненькая, как веретено, и немного писклявая. Вспоминаю, как шли мы с отцом через лес, укутанный зеленоватыми сумерками, в самое вербное воскресенье, в тот самый день, когда души усопших отпущены на волю, и поэтому казалось мне, что лес весь полон тенями умерших зверей и птиц.

Не буду рассказывать о каждой птичке в отдельности, да если бы и стал рассказывать, что толку, большинство из них неизвестно моему будущему читателю. Теперь скажут «птицы» — и всем этого достаточно. Птицы поют в лесу, в саду раздаются птичьи песни, весенние птицы носятся в воздухе — так в наше время и пишут и говорят, да и в песнях, которые я слышу по радио и по телевидению, то же самое. Птицы прилетели, птицы улетели, мечутся заблудившиеся птицы и так далее. Точно так же, как я посмотрю, нынешний человек и рисует птицу, головку ее, крылышки, хвостик, так что она похожа скорее на бумажного голубя, чем на живую лесную птицу. Нынешний, или, как его называют некоторые, современный, человек распознает машину любой марки, он даже, как уверяет мой сын Никола, атом научился метить и называет его меченым в отличие от прочих атомов, а вот одну птицу отличить от другой не хочет, ему это не интересно, она ему чужая; и к цветам относится он точно так же: пройдет по лугу и заметит, что луг расцвел, но какими цветами расцвел — не интересно ему. Думается мне, что мы и мимо людей теперь проходим так же, для нас это просто люди, людское скопище, особенно это заметно на атомной электростанции; когда я приезжаю туда к сыну, вижу, какая там уйма народу, снуют во всех направлениях, и как поснуешь с ними вместе туда-сюда, как бы пропадаешь в толпе, превращаешься во что-то вроде того бумажного голубя. Заметно это и в доме для престарелых — наведываясь туда, я вижу, какое все вокруг выцветшее, серое, однообразное, вижу перед собой однотипных стариков и старух, и возраст у них почти одинаковый, и взгляд, и смирение почти одинаковые, и почти одинаково все они состарились… А я, услыхав или увидев птичку, не могу не задержаться, не постоять. Прилетит на мой подоконник нахохлившийся воробушек — я наблюдаю за ним до тех пор, пока он не упорхнет, щегол примется очищать от личинок и гусениц яблоню перед нашей дверью — я должен остановиться, посмотреть, как прилежно он трудится, как ловко очищает деревце, дятел забарабанит по сухой ветке — я не могу не остановиться и не сказать себе: «Это он для меня сейчас барабанит!»

Прошу прощения, что роюсь в своей жизни и в самом себе, дело в том, что все эти воспоминания еще живы у меня в душе и сознании, и если сердце мое еще бьется в груди, то лишь благодаря этим воспоминаниям. Иная сторона моей жизни — это только борьба за хлеб насущный, и воспоминания о ней давно обесцветились в памяти, словно умерли, я отпустил их, и они разбрелись, как души усопших в вербное воскресенье: боюсь, что не смогу никогда собрать их снова, да и не знаю, нужно ли это, не нагонят ли они скуку на читателя, возьмись я вдруг о них писать. Впрочем, оставим все это в стороне и вернемся к моей дудочке, к отцу и зыбким лесным сумеркам.