Избранное

Я показывал отцу: «Вот это!» Он окидывал деревце рассеянным взглядом и говорил: «Нет, это не тронем. Видишь, дрожит, будто просит: «Пощадите, не троньте!..»

Я спросил: «Пап, а где же дурман-трава?» Он поглядел на меня, улыбнулся и сказал: «Где-то в этих краях, но заходить в нее опасно. Вырастешь — поймешь. А пока дуди знай в свою дудочку!» Но, пока мы шли лесом и я дудел в дудочку, я придумал, как дойти до дурман-травы и как из нее выбраться.

Вот как это сделать: когда ты приблизишься к ней и навстречу тебе вылетят сороки, а перед тобой вихрем пронесется дервиш, надо остановиться и ступить в дурман-траву только одной ногой, а вторая чтобы оставалась по эту сторону. Тогда ты сможешь все увидать, но беспамятным станешь только наполовину — половина памяти останется при тебе, ты вспомнишь о тех, кто дорог твоему сердцу, и вернешься. Пусть козарка сколько хочет заманивает тебя, ты ей не поддашься. Козарка, говорят, непрерывно прядет, веретено жужжит, козы обгладывают молодые побеги, нитка рвется, и веретено падает к твоим ногам. «Подай-ка, — говорит она, — веретено мое!» Ты нагибаешься, подымаешь с земли веретено и несешь козарке, но в тот же миг у тебя отшибает память, потому что ты поддался обману — ступил обеими ногами в дурман-траву, потонул в ней по пояс. Ты уже ни о чем больше не думаешь, только глядишь во все глаза, как козарка связывает порванную нитку, как снова вертится, жужжит в ее пальцах веретено, как кудель на прялке незаметно убывает, тает, превращается в нитку и переходит на веретено. Ты садишься, держишь разбухшее веретено, козарка принимается наматывать пряжу, в траве что-то дымится, и, если привстанешь и посмотришь, поймешь, что это пар из котла, в котором варится обед для солдатского взвода. Козарка мотает пряжу, посматривает из-под косынки на солдат своими глубокими, как колодцы, глазами, от жары над верхней губой у нее выступили крохотные росинки, а по лицу пробегает слабая улыбка, похожая на легкое дыхание… Колдовство это все, так что надо быть начеку!

(Тут я сделаю паузу, потому что разбирает меня сомнение: записать или не записывать то, что закралось мне в голову по поводу веретена и прялки. А закралось мне в голову, оставило бледный след и исчезло вот что: как кудель на прялке незаметно убывает и тает, чтобы тоненькой нитью перейти на веретено, так и твоя жизнь, Лазар, незаметно убывает и тает, превращаясь в тонкую ниточку, пока не перемотается вся на веретено небытия. Я почти убежден, что дело обстоит именно так, одного только не знаю: кто тянет из кудели нить, в чьих руках жужжит веретено?..)

Мы поднялись из оврага на плато по широкой дороге, которая потом ведет к Моисееву заказнику и женскому монастырьку Разбойне. Одетые в черное женщины группками двигались кто в сторону монастыря, кто оттуда: в вербное воскресенье женщины ходят в монастырь ставить свечки и слушать заупокойную по своим усопшим. «С праздником!» или «Доброго здоровьица!» — говорили женщины, а отец слегка осипшим голосом отвечал: «Пошли вам господь!» Только если навстречу попадался мужик, отец говорил: «Здорово!», и мужик тоже отвечал: «Здорово!»… Наверху, на плато, водовороты в глазах у отца поуспокоились, но тихая улыбка залегла во всех морщинах и оставалась там долго — пока мы не вернулись домой.

Я мысленно поклялся, что, когда вырасту, пройду той же тропкой, что начинается у родника с лягушонком, погляжу, куда она заводит и что увидал отец в конце ее, из-за чего в глазах у него закружились водовороты и тихая улыбка весь день пряталась в морщинах лица, словно отпечаталась на нем чья-то чужая, но светлая тень.

5