Избранное

Услыхав, как медные колокольцы невидимого овечьего или козьего стада и глиняная окарина рассыпают свои звуки среди зыбких теней весеннего леса, я замер, перестал дудеть в дудочку. Тропинка здесь разделялась на две: одна сворачивала к небольшому роднику, прятавшемуся в прошлогодней листве — казалось, он укутал свои ноги рыжей мохнатой буркой, — а вторая тропинка убегала через высокий лес к медным колокольцам и окарине, в сторону Моисеева заказника. «Подожди меня здесь, — сказал мне отец, и я заметил, что у него загорелись глаза. — Пойду кое-что проверю, может, срублю по дороге какое деревце. А ты отдохни тут малость, попей, подуди в свою дудочку и жди…» С этими словами он пошел по тропинке и исчез за деревьями. Сначала я слышал его шаги, потом они затихли. Слышался лишь медный перезвон колокольцев и насвистывание окарины.

О чем я подумал в ту минуту?

Подумал я в ту минуту о том, что отец ведет меня в дурман-траву, оставил вот отдохнуть малость у родника, напиться воды, а сам пока проверит, туда ли ведет дорожка и чьи это колокольца звенят — не стадо ли исчезнувшей козарки. Я надеялся, что услышу, как марширует исчезнувший взвод или как зазвенит телега исчезнувшего возчика, но ничего такого слышно не было. Я посидел-посидел, заиграл на дудочке и пошел к роднику. Иду, но сам прислушиваюсь к колокольцам и окарине. Жду, вот-вот выйдет отец из чащи и шепотом скажет мне: «Пошли, Лазар, нам сюда!»

Почему отец должен был сказать эти слова шепотом, не знаю, но так мне казалось.

Подхожу к воде — родник смотрит на меня, как живой, зеленые отсветы пляшут по нему, солнечный луч то там, то тут проникает до самого дна, всплывают и тонут светлые песчинки. Я прячу дудочку в карман, мне хочется пить (глядя на такой родник, обязательно захочешь пить), но чувствую, что-то мне не по себе — вроде наблюдает за мной кто-то. И, только когда нагнулся к воде, заметил, как плюхнулся в родник лягушонок, замутил у меня перед носом воду и шмыгнул под дубовый листок, упавший на дно. Я дождался, пока вода снова стала прозрачной, увидел свое отражение и, пока, стоя на четвереньках, пил, все смотрел, как из-под дубового листка таращит на меня глаза лягушонок.

Я сел на траву ждать отца.

4

Лягушонок посидел под дубовым листком, на дне, посидел, потом вылез на самую поверхность и неподвижно застыл. Тоже стал ждать, как и я. Кого лягушонок ждал, не знаю, а я ждал отца.

Окарина смолкла.

Вдруг слышу — зашумел лес Усое. Негромко шумит — ветер проносится высоко, раскачивает лишь самые макушки деревьев. Но одновременно я слышу, что и внизу, на земле, тоже что-то шумит, будто множество людей шагает по прошлогодней листве прямо ко мне. Я подпрыгнул, словно заяц, лягушонок тоже подпрыгнул — и в воду. Из леса прямо на меня шли козы. Их было много; они рассыпались по всему склону, но приближались быстро, уплетая на ходу молодые росточки, — все до одной бородатые, глаза у какой желтые, у какой синие, нервно прядают ушами, — поравнялись со мной, перескочили родник, кутающий ноги в прошлогодней листве, и пошли дальше. Словно то и не стадо было, а пожар прокатился по склону, прошел сквозь меня и шумно пополз дальше.

Обернувшись, я смотрел, как козы уходят вдаль, сметая на пути зеленый убор леса. У меня не было сомнений, что это стадо исчезнувшей в дурман-траве козарки, и удивился, отчего самой козарки не видно.

«Эй!» — окликнула она меня.

Я чуть не подскочил и уставился туда, откуда донесся голос, но вместо козарки увидал в нескольких шагах от себя мальчишку. Штаны у него держались на одной лямке, переброшенной через плечо. Он был, как и я, без шапки, тоже обкарнан ножницами, только, может, на год-два меня постарше. Я заметил, что на штанах у него всего один карман, пришитый с правого боку и сильно оттопыренный. И сам мальчишка, и все, что было на нем, будто выгорело на солнце. Он спросил, откуда я, я ответил и в свою очередь спросил, откуда он, он сказал, мол, оттуда-то (он жил на выселках), пасет коз, хозяина зовут так-то, а я чью скотину пасу?

Я объяснил, что никакую скотину не пасу, а сижу жду отца.

Козы прошумели по тенистому склону, поедая зеленую листву и молодые побеги. Пастушонок нагнулся к роднику напиться, обозвал лягушонка на дне нечистой силой, а когда выпрямился, на носу у него сверкнула капелька воды. Я довольно разочарованно смотрел на него — зря, выходит, думал, что стадо пасет та козарка, которая осталась в дурман-траве. Должно быть, лицо у меня как-то скривилось, потому что мальчишка сказал мне: «Не бойся!»

Я вздрогнул от этих слов и оробел, хотя и не понял, чего я не должен бояться; из головы не выходила дурман-трава, и я решил, что пастушонок тоже, наверно, про нее думает, а то с чего бы он стал говорить «не бойся!»

«А я нисколечки и не боюсь!» — ответил я и дунул в свою дудку.