Избранное

Каждый цветок обладает нежной душой, но, пока я стоял на заросшем бурьяном пустыре и смотрел на прильнувший к мальве садовый тюльпан — последний след, оставшийся от слепой хозяйки хуторка, — я думал о том, что самая нежная душа у тех цветов, которые выращены слепыми. Душа у них почти человеческая, в этом убеждал меня разбойничий, фанатичный взгляд розовой герани, прижавшейся лбом к оконному стеклу, взгляд, полный подозрительности, по-разбойничьи впившийся в незнакомого человека. Вот так же и верный пес — мирно сидит, пока незнакомый человек разговаривает с его хозяином, а сам начеку, не спускает с него глаз.

Я шел через бурьян к молодым охотникам, которые уже пили кофе. Охотники и ружья живописно раскинулись на траве, перед ними лежала убитая дикая кошка. Но, когда мы допивали кофе, из зарослей бурьяна — надо же! — вылезли малюсенькие котята, они пискливо мяукали и, привлеченные знакомым запахом, подползли к матери. Зарылись мордочками ей в живот, поискали что-то и, не найдя, доверчиво подползли к нам, наивно и глупо уставились выпуклыми глазками и принялись сосать кончики наших сапог. Охотники, оказывается, подстрелили ту кошку, которая жила раньше на хуторке и потом одичала, и это были ее детеныши. Выплеснув остатки кофе, мы похватали ружья и молча спустились к реке. Котята своими писклявыми голосками долго уговаривали нас не уходить, но никто из нас не остановился. Один я оглянулся перед тем, как шмыгнуть в лес.

Котят видно не было, но зато я увидел красный глаз, наблюдавший за мной из унылой зеленой пустоши. Это был садовый тюльпан. Я вдруг почувствовал себя так, будто меня раздели, я в бане и то ли вижу, то ли мерещится мне, что кто-то наблюдает за мной в дверной глазок. Чтобы избавиться от наваждения, я, не прикрывая наготы, нагибаюсь и заглядываю в глазок — хочу убедиться, что никто не наблюдает за мной.

Нагибаюсь и, заглянув в дверной глазок, с ужасом вижу там чей-то глаз…

Перевод М. Михелевич.

ЗАЯЦ

До 1960 года на базарах и ярмарках все еще попадались глиняные окарины, продавали их гончары. В Берковицком крае больше всего их было в селе Бистрилица. Сдается мне, не было там человека, который свистел бы просто так, все до одного пускали в ход окарины. В нашей деревушке они встречались реже — появится какая окарина с базара, подудит, подудит и исчезнет. Был у нас один волынщик, Паунец, его волынка куб воздуха брала, так он говорил, что окарина — и не инструмент вовсе: ни надуть ее нельзя, ни зубами прихватить.

И то верно, некоторые окарины были совсем маленькие, с полпяди, но зато встречались и солидные окарины, в две пяди длиной, пузатые, обливные, чаще всего коричневого цвета, с зелеными ободками вокруг дырок. Звук у них тоже был солидный, они словно вздыхали тяжело и печально. Маленькие же окарины свиристели пискляво, на иной заиграют — точно оса зажужжит. И выкрашены они были ярче — зеленые, красные, синие, а вокруг дырок непременно шли золотые ободки.

Большую окарину первым принес в нашу деревню Заяц. Обливная, блестящая, она торчала у него под мышкой, словно каравай хлеба. Заяц успел к тому времени перепробовать все духовые инструменты: заведутся деньги — купит, кончатся деньги — продаст. Теперь он тоже сидел без денег, но глиняная окарина стоит не бог весть сколько. К тому же купил он ее совсем по дешевке, на базарах тогда еще было полно окарин — шли первые месяцы войны. Поиграв немного на новой окарине, Заяц позвал своего соседа Петунью и, запустив руку в карман, вытащил совсем маленькую зеленую окаринку. «Я тебе опекунщик, — сказал Заяц, — и ты меня должен слушаться. Вот держи и учись играть!» Взял Петунья окарину и — фью-фью — стал учиться. Маленькая свиристит, большая отзывается басом, и вот они начали понемножку друг друга догонять, одна к другой прислушиваться и приноравливаться.