Избранное

А Киранчо в это время точно взбесился — наливал стакан за стаканом, облизывал распухшие свои губы и орал во весь голос:

— Мне, дядя Иван, стоит пальцем пошевельнуть — и дело будет сделано! Меня вы должны благодарить, что ваша дочь серебряной ложкой будет есть да по мягким коврам ходить. У-у-х! — Он взял свою шапчонку, ударил ею об пол. — Эх, беднота! Я, дядя, я… Пусть играют свадьбу! Весело моей душе. Э-эх!..

Киранчо заплакал. Из покрасневших его глазенок потекли в три ручья слезы. Не утирая их, он продолжал пить, говоря что-то бессвязное, то и дело постукивая шапкой по рогоже.

Митри встал, собираясь уходить. Киранчо тоже поднялся, качаясь из стороны в сторону, не желая при этом, чтобы его поддержали.

— Н-н-е-ет! Киранчо не упадет. Киранчо за свою жизнь столько вина выпил, что из него целое море получится…

Пока он беседовал со стенкой, тетя взяла белый вышитый платок, завернула в него золотую монету, с которой бабушка венчалась, и букетик алой герани и отдала все Митри, поцеловав ему руку. Бабушка перекрестила посылку, которую Митри положил уже под бурку, и попросила передать пожелания здоровья всему роду Бабаделиевых.

— Ждите нас в следующую пятницу, — сказал Митри. — Тогда и устроим официальную помолвку, а в воскресенье, если будете готовы, и свадьбу сыграем.

И сваты ушли.

Хотите верьте, хотите нет, но за неделю жизнь в нашем доме полностью переменилась. Все стали лучше, добрее. Мама с бабушкой не препирались больше из-за мелочей, а занимались хозяйством и засиживались допоздна за прялкой, смеясь и разговаривая у плиты. Дедушка и папа тоже целыми днями работали во дворе, убирали снег, кормили и поили скотину и ни разу не поссорились. А тетя и вовсе не выходила из дому и до позднего вечера просиживала у сундука с приданым. Все старались угодить мне и сестренке. Стали нас получше одевать. Дедушка надел новые штаны, бабушка — новый пестрый фартук. Словом, будто сама благодать вошла в наш дом…

А до пятницы было далеко. Я не знаю, как остальные ее дождались, но мне эти семь дней показались семью годами. Дни проходили более или менее незаметно, а ночи… Как стемнеет, ложимся, да спать невозможно. Я думал о тетиной свадьбе. На многих свадьбах в квартале я побывал и каждый раз завидовал чужим мальчишкам. Да как же им не завидовать? Все село у них собиралось играть, петь, танцевать. А когда старшая сестра Митко замуж выходила, он был шафером. Надели на него новую рубашку с красной вышивкой, а новую меховую шапку разукрасили воздушной кукурузой! Каким важным он был, бог ты мой! Звали его: «Сват Димитрий!» Он не очень охотно останавливался возле нас, спешил к взрослым. Но если по правде, я больше всего думал тогда о туфельках, которые мне должен был подарить на свадьбе тетин жених. Все семь ночей подряд они мне снились…

И вот, значит, свадьба начинается. В доме, на крыльце, во дворе народу — не пройдешь. А подружки наряжают тетю, украшают яркими бумажными букетиками и тихонько поют. Бабы вокруг собираются, смотрят на тетю и кричат: «Ах, какая красивая невеста, тьфу, тьфу, не сглазить!» — и плюют себе на пальцы. Потом все начинают суетиться, выходят во двор, кричат: «Идут, идут!» Выбегаю и я во двор и вижу — двое на лошадях. Лошади взмыленные. Это вестники. Они спешат наперегонки объявить, что жених выехал за невестой. Торопятся они из-за фляги с вином, что висит, перевязанная белым платком, на верхушке самой высокой акации в саду. Вестники соскакивают с коней, бегут через сугробы в сад. Первый добирается до акации и лезет вверх, второй — за ним. Люди оживленно их подбадривают. Вестники ползут по замерзшему стволу акации, обдирая руки до крови об острые колючки. Тот, который ниже, хватает верхнего за ногу и мешает ему дотянуться до фляги. Снизу народ весело кричит, смеется. В конце концов один из вестников отцепляет флягу и еще там же, на вершине акации, пьет под одобрительные возгласы людей. И пока все смотрят на них, во двор въезжают четверо саней, запряженные добрыми конями. Звучит волынка. Одетые в новые тулупы, шубы, сваты степенно слезают с саней и направляются в дом. Тут и дедушка Георги Бадалия, и его жена, и Митри, и остальные сыновья и снохи. Тут и их зять. Крупный, с красноватым лицом, в новой каракулевой шапке. Люди расступаются, давая дорогу сватам. Свадьба начинается — с играми, с весельем и криками. Зять подходит к тете, оба встают рядышком у стенки. Мы с сестренкой стоим рядом с ними. Волынка выводит грустную-прегрустную мелодию, будто говорит о разлуке тети с нашим домом. Бабушка начинает плакать. Тетушка тоже плачет под фатой. Мне ее жалко. Я не вижу людей вокруг себя, сквозь слезы они сливаются в единое пестрое пятно. Кто-то хватает меня за руку и говорит: «Беги, останови зятя!» Я пролезаю сквозь толпу и останавливаюсь на пороге, тетя с зятем — тоже.

— Пусти меня! — говорит он.

Я молчу. Почувствовав одобрение окружающих, я становлюсь в дверном проеме и загораживаю его руками.

— Давай, зять, давай, а то тебе не пройти! — кричат со всех сторон.

— Проси туфельки! Он ведь богатый — даст! — говорит кто-то.