Избранное

У Нанко было еще три брата. Старший умер рано. Второй жил у жениных родителей. Нанко женился еще до армии, а когда вернулся, стали делить наследство. Дом достался младшему брату, а больше особо и делить было нечего. Нанко получил свою долю деньгами. Достались ему десяток десятин земли и два вола. Его невеста добавила в хозяйство свою десятину и пяток овец, и Нанко решил строить свой дом. Освободил место в верхнем углу сада и начал стаскивать туда камни, кирпичи, бревна и песок. Много раз я видел, как они с женой сами делали кирпичи у большой лужи, заляпанные грязью с головы до ног. Несколько лет подряд тащили, точно муравьи, разные материалы. Наконец заложили фундамент нового дома. За это время произошла революция, и, как говорится, мир перевернулся вверх ногами. Нанко же делал свои дела, будто ничего и не изменилось, а может, просто не хотел обращать на это внимание. И лишь когда надо было отдать землю в кооператив, он словно проснулся, осмотрелся и воскликнул: «Чего это я землю-то должен отдавать?» Половина крестьян вступила в кооператив, а остальные упирались, хотели «подумать» и при этом метались, точно рыбы на суше. Утешали себя надеждой, что со временем все само собой образуется.

Были и такие, которые не видели перспективы, приняли случившееся как неотвратимый рок и умерли, опустив руки.

Один из наших соседей, человек крепкий, здоровый, семеро суток не выходил из дома, истаял, точно свеча восковая, и на восьмой день отдал богу душу. А многие из тех, которые вступили в кооператив, долгие годы жили словно во сне, хотя с виду были спокойными и уравновешенными. Земля качалась у них под ногами, и шли они точно по подвесному мосту над пропастью, не зная, как добраться до противоположного берега.

В те времена Нанко являлся ко мне чуть не каждый день. Ходил он то бледный, с лихорадочным румянцем на скулах, колючий, готовый вцепиться в кого-нибудь, то размякший, будто жареный лук.

— Сосед, скажи, куда податься?

— Иди прямо в кооператив! — советовал я.

— Ты человек ученый. Я к тебе пришел уму-разуму набраться, а ты меня к волку в пасть посылаешь.

— Пойми, другого пути нет. Куда ни пойдешь, чего ни сделаешь, рано или поздно туда же придешь.

— Вам, ученым, хорошо! — кричал Нанко с ненавистью. — Вам бы всем в город. Там себе на хлеб заработаете, а мы землю отдадим и помирать ляжем!

«Внучок, племянничек, браток, свояк, чужим не верим, ты наш, с нами ложился и вставал в поле! Скажи нам, навечно ли все это — или как вихрь пройдет и забудется?»

Никогда в жизни я так много и терпеливо не говорил, как в те дни и ночи. Домой возвращался с пересохшим ртом, исчерпав все свои доводы и знания о революции. Как-то раз, было уже за полночь, когда челюсть у меня стала буквально отваливаться и болеть, я выпил холодной воды из кувшина, и голос у меня пропал.

— Иди-ка домой, парень, и скажи матери, чтобы поставила тебе на грудь горчичники, а то совсем голос потеряешь, и будет жалко, что столько учился! — великодушно посоветовал мне хозяин-старик. — Не сможешь говорить — все твое ученье прахом пойдет.

В общем, и я, агитируя, болел так же, как и те, кого агитировал. Они по-своему правы были, говоря, что нам, «ученым», хорошо, потому что мы понахватались знаний и если даже и не все знали о революции, то хотя бы понимали, что она неотвратима. Как мы могли объяснить это людям, у которых не было элементарных понятий о научном и политическом предвидениях? Однажды на собрании я слушал крестьянина-агитатора, который швырял свою кепку на пол, топтал ее и истерично кричал:

— Трудная у революции история. Хочет она для вас родить мировую правду, а вы — жадничаете, кулацкое отродье!

А собравшиеся ему отвечали:

— Пусть-ка лучше родит тебя, чтоб у нас на кооперативной ферме на одного быка больше стало.

Кстати, этот же крестьянин стал одной из первых жертв мировой правды. Звали его Дачо Вилосовым. Был он неграмотным, но любознательным человеком. Общался с нами, учеными, и усвоил некоторые заковыристые слова. Любил употреблять их по-своему, когда надо и не надо, чтобы упрочить свой авторитет агитатора. Но крестьяне, как известно, с незапамятных времен недолюбливают тех своих односельчан, кто высовывается. Они смеялись над его чрезмерной страстью к агитации за кооператив. И в самом деле, бай Дачо Вилосов, хоть и был середняком, всюду говорил о кооперативе с каким-то пророческим фанатизмом, ходил из дома в дом, убеждал людей, не оставлял в покое. Он же был одним из организаторов кооператива. Отдал свою землю, но задержал инвентарь и скот, и этот факт стал его «ахиллесовой пятой». Крестьяне говорили ему, что вступят в кооператив, если он уговорит вступить туда своего сына. А тот, тридцатилетний мужик, был одним из самых ярых противников кооператива. Отец подписал декларацию без его ведома, потому что земля числилась за ним, но инвентарь и скот не имел права отдать. Позже стало известно, что сын днем и ночью караулил хлев с дубиной в руках. Как-то раз бай Дачо попробовал вывести волов, а сын, якобы для того чтобы просто припугнуть, стукнул его по затылку и прикончил…