Шипара упал как подкошенный и, стоя на коленях, стал тушить огонь голыми руками. Никто не догадался ему помочь, а он в этом своем состоянии не догадывался взять рожон, который лежал рядом с печкой. На мгновение Шипара исчез в густом дыму, а когда появился, лицо его было покрыто пеплом, руки обгорели, от рукавов и брючин просто следа не осталось. Не мешкая, отряхнул он дымящуюся свою одежду и сел в машину. Шофер включил мотор и, развернувшись, выехал со двора. Только тогда Балканджийка вытащила руки из-под фартука и нагнулась к печи…
Не прошло и недели, как Нанко добровольно вступил в кооператив. Помню, как-то в будний день вышел он из дома, переодевшись во все новое, и пошел посередине улицы прямо к сельсовету. Попросил бланк на заявление и подписал. На обратном пути опять же шел посередине улицы. Увидев его издалека, я встретил его у ворот:
— Поздравляю, — сказал я. — А нарядился — ну прямо как на свадьбу!
— К врачу надо ходить в новой и чистой одежде, — ответил Нанко.
Примерно через час я увидел его посреди двора, с руками на поясе, лохматого, бледного, с выпученными глазами. Он был, видно, в доме один, и настроение его оставляло желать лучшего.
— Сосед! — крикнул он мне. — Конец, конец, конец… И в печи меня жгли, и теперь вот сердце вынули! Завтра, если мне даже царский трон предложат и золотом засыплют, все равно без сердца порадоваться не смогу.
— Чему конец-то? — спросил я. — Только сейчас все и начинается.
Но он ходил по двору, не слушая меня, и продолжал кричать: «Конец!»
Год или два спустя Нанко продал все что мог, оставил кооперативу свою землю, переселился в Варну. Снимал с семьей комнатушку на окраине. Балканджийка тоже поехала с ним, чтобы нянчить детей. В то время я тоже жил в Варне и как-то по делу оказался в их районе. Балканджийка сидела на скамейке перед домом. Я ее окликнул, и она пригласила меня войти.
— Сынок, — сказала Балканджийка, усадив меня в комнате и угощая айвовым вареньем, — сил моих нету. Глаза уже стали плохо видеть, а все простора хотят. Проклятый город — ни скотинки, ни курочки, ни огородика, чтоб чесноку или травки какой нарвать. Просила я Нанко, чтобы хоть умереть повез меня в деревню, да куда там, денег, говорит, нет.
Позже, когда мы повстречались с Нанко, он сказал мне, что старуха умерла, сидя на скамейке перед домом. Нашел он ее упавшей лицом к земле.
Лжец
Когда-то матери велели нам избегать Христо Лживого и не слушать его, потому что ложь его входила, как отрава, в душу человека. Я не знал, что такое ложь, и представлял ее себе как змею или ласку, которых нужно остерегаться. Лживый был нашим соседом через дом, и я проходил мимо его двора с опаской, чтобы он меня не встретил и не напустил мне в душу какой-нибудь отравы. Тем не менее однажды Лживому удалось обмануть меня, мне тогда было всего лишь восемь лет. Я пас корову на убранном бобовом поле. Рядом с полем росла кукуруза, и я держал корову за повод, чтоб она не добралась до молодых побегов. Наконец руки у меня устали, и я исхитрился привязать повод к какому-то колышку. Потом забил колышек в землю и спокойно присел в сторонке. Тут меня и застал Лживый. Он тоже вел корову за повод, но потом намотал его на руку, закурил цигарку и подсел ко мне. Курит он свою цигарку и молчит, молчу и я, готовый вскочить и побежать, да только ноги отнялись, и если я попытаюсь встать, то уж точно упаду на межу. Тут Лживый сказал, что коровы, которых пасут на этой меже, или двумя, или тремя телками отеляются. Ну вот, думаю, он и лгать начал. А сам оцепенел — ни сидеть, ни бежать не могу. И почувствовал я рядом с собой что-то холодное — верно, змею или ласку, — даже заплакать не мог, потому что горло у меня перехватило от страха. Тогда Лживый сказал:
— Ваша корова беспременно двух телков принесет. Все коровы, что у меня были, все они двойню приносили, потому что я их пас на этой меже. Тут, знаешь, земля что-то такое в себе имеет, а с травой оно переходит в корову. Только эта вот бестолочь двойни не приносит, потому что Петко выгонял ее пастись выше, на пустошь. Я после понял, в чем дело, обещал его выдрать, да поздно. Месяц назад отелилась она одним теленком, да притом о восьми головах…
— О восьми-и-и? — невольно переспросил я и осмелился посмотреть на него в упор.
Лживый курил, задумчиво глядя перед собой. Глаза у него были чистые, голубые — они остались такими и до сих пор, — и затаились в них скрытая грусть и недоумение. Ребенок всегда поверит таким глазам, потому что дети лучше понимают глаза взрослых, нежели их слова. На свете полно лжецов, но многих можно уличить по выражению лица, по глазам и вообще по неумению лгать, а этот рассказывал просто и убедительно, как рассказывают о чем-то совершенно очевидном. И то холодное, что ползало возле меня, вдруг исчезло. Я даже осмотрелся по сторонам, однако ни змеи, ни ласки не увидел.