Избранное

В тот вечер я заснул очень поздно, но после полуночи проснулся. Прислушался, не слышно ли кавала, и действительно его услыхал. Лу-лу-лу!.. Так играли наши парни в большой горнице, где моя тетя собирала девушек на посиделки. Такие протяжные, печальные песни кавал выводил поздно, перед расставанием…

Да, собака с кавалом вытеснила из моего воображения теленка о восьми головах. Много раз оставлял я в сенях большую палку и зарекался, что, чуть заслышу игру на кавале, тут же проберусь в сад Лживого. Но ни разу не смог я преодолеть свой страх. И вот вскоре мелодия стала слышаться все ближе и ближе, пока однажды вечером грустные звуки кавала не раздались в нашем дворе. Я выскользнул из-под домотканого одеяла, нащупал щеколду на двери, вышел в сени. У нас во дворе было много темных, страшных мест, где меня подстерегали ночные призраки, но кавал играл так близко, у амбара, и надо было сделать лишь несколько шагов, чтобы увидать его в пасти нашей собаки… Она сидела на задних лапах, а передними и вправду держала кавал. И играла. Но только я попытался его взять, он исчез. И еще много ночей подряд выходил я тайком из дома и много раз видел и слышал, как наша собака играет на кавале.

И получилось так, что я сам начал искать Лживого и приставать к нему. Чаще всего я находил его в поле. Пустит ли Лживый куда-нибудь пастись свою скотину, я и нашу веду туда. Постепенно я стал его добровольным пастухом, и Лживый платил мне за это своими выдумками. Они терзали мое воображение, ночами я не спал, точно сомнамбула, но я слушал Лживого и наслушаться не мог. Как и прежде, я ни с кем не делился его россказнями, ревниво храня их для себя, словно какую-то бесценную сладкую отраву. Так Лживый открыл мне золотые ворота сказочного мира, полного небылиц, одна невероятнее и загадочнее другой. Я скитался по необъятным просторам этой вселенной, подолгу не в силах вернуться к действительности, и сам тоже становился как бы недействительным… В то время, кроме букваря, у меня не было, да и не могло быть других книг, и уже много позже я узнал, что Лживый не рассказал мне ни одной лжи. Просто вместо робинзонов, разных кораблекрушенцев и индейцев насытил он детское мое воображение своими собственными вымышленными героями. И если б я попытался поблагодарить Лживого за чудесную его ложь, он, вероятно, меня бы не понял.

Перевод Валерия Сушкова.

Черный хоровод

Иногда я думаю, что человек может рассказать о первых впечатлениях своей жизни, о своем детстве каким-нибудь цветом, запахом, ощущением. Конечно, это определение не может быть точным и исчерпывающим — оно как заглавие произведения.

Мне кажется, если придется как-нибудь озаглавить мое детство, то оно будет называться Безводием.

Пока я не пошел в гимназию, я не видал ни реки, ни моря, не представлял большего количества воды, чем болото. Оно наполнялось ливневыми дождями и в сухое лето пересыхало всего за две недели. Из этого болота пил сельский скот, в нем купались в сильную жару буйволы и свиньи, а также и мы, дети. Вечером мы возвращались домой, перемазавшись грязью, совсем как молодые буйволята. Волосенки, уши и носы у нас забиты были тиной, и вечером наши вернувшиеся с поля усталые мамы и мыли нас — и драли одновременно. Болото находилось на восточном краю села, у дома деда Каракаша. По-турецки это прозвище значит «чернобровый», а дед Каракаш был настоящим альбиносом и притом самым толстым человеком в селе. Из-за своей полноты он не был пригоден для работы в поле, а потому в летнюю жару время проводил в саду, в тени огромного ореха. Каракаш возлежал на пестром домотканом одеяльце или сидел, прислонившись к стволу ореха, обливаясь потом, раздобревший, как подошедшее тесто, но ему и в голову не приходило распоясаться или снять с головы овечий колпак. В то время наши старики считали, что если они развяжут свои пояса или поснимают колпаки, то им поясницу «прострелит», или солнце в голову «ударит». Такое предубеждение имели они и к купанию. Понятие «баня», ясное дело, было им неизвестно, и на купание они смотрели как на что-то «городское», то есть неприличное и постыдное. Один старик, наш сосед, не упускал случая порассказать, не без явной самоиронии, что купался он всего лишь раз в жизни, во время первой мировой войны, когда при форсировании реки Черной он потонул в воде по шею.