Избранное

Случались годы, когда за все лето на землю не падало ни капли дождя, и тогда служили молебны. Молебны — это древнее и испытанное средство унижения людей перед богами. В засушливые годы древние афиняне собирались в Акрополе, чтобы молить Зевса о дожде, римляне на Капитолийском холме выпрашивали дождь у Юпитера, японцы молились на горе Фудзи, китайцы — на Лунг Вонг, славяне приносили жертву своему главному богу — Перуну. Мы же молили о дожде нашего дедушку Господа Бога. Его образ висел прямо над вратами алтаря, он был крупнее и внушительнее образов святых и пророков. По большим праздникам учителя водили нас в церковь, и, когда поп произносил: «Слава тебе, Господи!», я невольно всматривался в лицо дедушки Господа и никак не мог поверить, что он и есть самый всемогущий «вседержитель» в мире, как учили нас на уроках закона божьего. Хотя у него были усы, длинная борода, длинные волосы и золотой ореол вокруг головы, он был похож не на доброго дедушку Господа, а на преждевременно поседевшего и на что-то сердитого парня из нашего села, с примитивными, неправильными чертами лица, с презрительным и даже злым выражением губ. Этот парень украл у меня кролика. Я увидел этого кролика на ихнем дворе, попросил его отдать, но парень закатил мне пощечину и выругал…

Колокол собирал народ на церковном дворе, и поп вел его к полю. Во главе шествия, как всегда на похоронах, шел слабоумный Тодю — с большим деревянным крестом в одной и с иконой в другой руке, босой и от заплаток пестрый, точно цыганская торба.

Они проходили по выгоревшим посевам, падали на колени, глядели в сухое, побелевшее небо и крестились, а поп пел какие-то молитвы обещающим пьяным голосом. Позднее эта процессия из стариков и старух казалась нам смешной, но детьми мы бежали за ней следом, так же смотрели в небо и так же бессмысленно крестились.

Пока процессия обходила нивы с четырех сторон, несколько старцев выкапывали посреди сельской площади рвы, зажигали огонь и готовили курбан. По жаре разносился соблазнительный запах овечьего мяса, которое варили в больших черных казанах. Мы унюхивали запах в поле и мчались к площади. Облизываясь у дымящихся казанов, мы ждали, пока мясо сварится. В конце концов процессия возвращалась с поля, и женщины приносили хлеб, миски и ложки, расстилали на пыльной земле длинные домотканые скатерти, и тогда все село собиралось вокруг казанов.

Однажды летом пришлось совершить три молебна. Зимой не было снега, а за весну и лето с неба не упало ни капельки дождя. Третий молебен происходил в конце июля, но все были обуты в царвули, потому что земля горела, босиком ходить было невозможно. На площади снова накрыли трапезу с курбаном, а старики принесли на этот раз вино и ракию. Поп помахал над трапезой кадилом, благословил ее несколькими словами и сел. Все перекрестились и принялись хватать горячие куски мяса и потеть, а старики смиренно и богобоязненно потянулись к бутылкам.

Наконец, когда курбан был съеден, а бутылки осушены, старики начали молча вставать из-за стола и становиться в хоро. Танцевать хоро на молебне — большое кощунство перед богом и святыми. Они владеют кранами от небесных источников и, если они увидят веселящихся людей, не поверят, что люди хотят пить, и не пошлют им дождь. Черти же владеют затычками от бочек с вином и ракией, и они не только не так честолюбивы, как святые, но и щедры к людям в бедах. Для того чтобы угодить и тем и другим, старики не позвали музыкантов и певцов, а взялись за пояса друг друга и медленно закачались перед народом, тихонечко дудя себе губами: «Ду, ду, ду-у-у-у…» Пятьдесят стариков, построенных по росту, одетых в черное, с мрачными и потными лицами, с блестящими глазами. Они ударяют твердыми ногами горящую землю и сами себе дудят под сурдинку. Тодю, слабоумный, тоже хотел принять участие в хоро с деревянным крестом в руке, но, когда добрался до середины круга, подогнул колени и упал в эпилептическом припадке. Все село сидело у пустой уже трапезы и смотрело с молчаливым укором, отчаянием и грустью то на старцев, то на слабоумного, и никто не проронил ни слова, и никто не встал, чтобы помочь эпилептику, который корчился в пыли с пеной на губах и прижимал к груди деревянный крест.

Это хоро, черное и страшное, — одно из самых ярких воспоминаний моего детства, и я всегда пытался понять его смысл. Сейчас я думаю, что это была драма бессилия и надежды, мольбы и первобытного гнева по отношению к богу и природе.

Перевод Валерия Сушкова.

Аисты

Гнездо на старой ветле уже ждет их. Ждет кошка — пора ей лезть на крышу, чтобы оттуда бросаться на воробьев. Ждет собака, чтобы распластаться на припеке посреди двора. Ждет крапива, чтобы в одну ночь прорасти у плетня. Ждет прапрадедушка — ему пора прогреть свою кровь. Но больше всех жду их я. В школе на уроках то и дело оборачиваюсь к окну, смотрю в небо, делаю дома уроки — снова смотрю. Как только увижу их, тут же отколю мартеничку[13] с пальто, подсуну ее под большой камень за сараем, и в ту же минуту наступит весна.