Избранное

А дядей Марьо она теперь нахвалиться не могла: и внимательный-то он, и любезный-то, и жизнь-то ее супружеская только теперь и начинается. Вот, поди-ка разберись в женской логике! Лично я и весь город головы свои сломали, но так и не смогли понять, где тут собака зарыта. Да, с человеком — а слово, его обозначающее, звучит гордо — случаются иногда непостижимые уму вещи. Во всяком случае, тетя снова оказалась в центре внимания: ее называли модерновой женой, цивилизованной европейкой и тому подобное.

Слава тетушки окончательно утвердилась 8 Марта. В честь своего дня женщины города устроили в Доме культуры торжество с весьма насыщенной программой, в которой должны были участвовать и три уже известные нам любовницы. После доклада милашка Анче, пыжась изо всех сил, прочла стихотворение, ей аплодировали целую минуту. Затем с танцем выступила другая, дрянковская: выламывалась, как могла, но и ей минуту похлопали. В конце объявили дядину. Она еще не вышла на сцену со своими голыми плечами и фантастической прической, а зал уже грохнул аплодисментами, словно пороховой погреб взорвался. Малина взяла микрофон одной ей свойственным движением, вывела низким хриплым голосом первую ноту, качнула бедрами — и публика превратилась в тысячеголовую обезьяну: запела, затанцевала вместе с ней. Не припомню, сколько раз вызывали ее на бис, но на другой день все жаловались на боль в ладонях. Однако дело здесь было не только в певичке. Когда зал поутих, тетушка вдруг повернулась к дяде Марьо и, наклонясь к его уху, чтобы не слышали Парлаков и Дрянков, сидевшие с супругами в первом ряду, зашептала. Да вот шептать-то тетя не умела.

— Что ни говори, — разнеслось по залу, — а наша лучше всех. Парлаковская да дрянковская гроша ломаного не стоят по сравнению с нашей. Правда, Марьо?

Тетино восхищение было искренне и, как всякое искреннее чувство, нашло путь к сердцу народа, который рукоплескал ей почти так же долго, как и певичке.

Перевод Людмилы Хитровой.

Смерть рыцаря

Перевалило за полдень, а я все еще кружил по болотам около Искыра. Сапоги увязали в жидкой грязи. Ружье оттягивало руки. Мучила жажда. Но я не давал себе передышки. Воображение властно влекло дальше. Каждый миг я надеялся услышать тревожный писк легкокрылого бекаса или увидеть стаю уток.

Раздольная равнина, еще без зеленых всходов, еще не совсем очнувшаяся от зимнего сна, впитывала в себя ласковые солнечные лучи. Все вокруг было охвачено той трепетной тишиной ранней весны, в которой угадывается могучий порыв пробуждающейся жизни. Над не вспаханными пока полями поднимался белый пар. Болота сливались у края неба со строгой, девственной его синевой. Высоко на вершинах далеких гор сверкал снег, и казалось, что я вижу, как он оседает, теряя силу в лютой борьбе с солнцем. Лихорадочно спеша обогнать друг друга, мчались с гор ручьи и реки. Природа готовила себя к великой миссии материнства.

Солнце клонилось уже к горизонту. Истаяло легкое марево, струившееся над полями. Очертания и краски села, недавно еще размытые, теперь четко проступали в серой дали. По склонам виднеющихся впереди гор поползли ржавые тени.

Устав и смирившись с неудачей, я перекинул ружье за плечо и двинулся к ближайшей железнодорожной станции. И тут увидел пару уток. Их силуэты медленно перемещались по водной глади болотной прогалины, отражавшей золотистый блеск солнца. Утки всхлопывали крыльями, ныряли, резвились. Соприкасаясь клювами, надолго замирали. Увлеченные любовной игрой, они забыли об осторожности. Впрочем, до них было далеко — выстрелом не достать. Но будь они и ближе — я не вскинул бы ружья. Эта благородная мысль исполнила меня чувством гордости и достоинства. Я не мог нарадоваться на себя: вот, стою и наблюдаю таинство любви, усмирив темные инстинкты человеческого сердца. А все же вздрагивал будто в лихорадке. Знал, что могу подобраться незаметно и подстрелить. Однако вытащил из стволов патроны, сунул в карман. Никогда еще борение между добром и злом не было во мне столь мучительным. Никогда чувство доброты не стоило таких терзаний. Я шел, стараясь не смотреть в сторону уток. И вдруг мелькнула невдалеке чья-то старая засидка. Стоит укрыться в ней — и можно, подкараулив, достать их выстрелом. Засидка оказалась за протокой. Бурное течение горной воды отбросило меня назад, захлестнуло сапоги — вымок до пояса.

Залег наконец. Птицы все миловались.

«Нет, — сказал я себе. — Я не убью их. Не могу. Только прицелюсь. Только прицелюсь — и уйду, не спугнув их радости».

Сердце билось все сильнее. Черные окончания стволов то касались силуэтов птиц, то уходили в сторону.

Бах! Над болотом взметнулся серебристый фонтанчик брызг. Утки взлетели, взвились к солнцу. Описав круг, пошли прямо надо мной. Еще выстрел. Одна из птиц дернулась, крылья ее поникли, и она упала в нескольких шагах от меня. Из стволов тянулись вверх тонкие ниточки дыма. Пахло весной и порохом.