Избранное

— Да прекрати. Какая же зеленая! За пятнадцать дней я сто раз видела эту резиновую шапочку и знаю, что она синяя, — сказала жена раздраженно, переворачиваясь на спину.

— Ладно, пусть синяя, только какое это имеет значение сейчас?..

Сказав это, я вдруг отчетливо представил себе Аделку. Когда она была жива, я не обмолвился с нею ни словечком — кроме разве обычного приветствия, какими обмениваются курортники, живущие в одном доме отдыха, но теперь припоминал каждую черточку: выражение глаз, когда она сидела за столом и нехотя доедала обед под надзором матери; или какое-нибудь мимолетное движение, присущее девочкам, которые уже не дети, но еще и не женщины; слышал даже ее голос и улавливал в нем особые, только ему присущие интонации. Я вспомнил, как прошлым вечером Аделка сбивала вместе с другими детьми абрикосы — один сорвался с самой верхушки и, шурша в листве, золотым шариком полетел вниз, скользнул по ее плечу и оставил на нем ярко-желтое пятно, но девочка этого не ощутила и нагнулась, чтобы взять другой абрикос… А однажды она спускалась к пляжу и вдруг вскрикнула с преувеличенным испугом — видно, ящерица перебежала тропинку, — и звонкие нотки хрупкого девчоночьего голоса отдались в теплой тишине утра, будто две невидимые руки ударили друг о друга хрустальные бокалы. А однажды она проходила мимо моего окна, и я заметил, что лицо девочки выражает оскорбленное достоинство, которое так свойственно детям ее возраста. Может, мать велела ей надеть вместо желтой блузки белую, а может, какой-нибудь молодец удостоил ее неприличного комплимента…

— Все теперь не имеет никакого значения, — сказала моя жена. — Но ты любишь спорить о самых очевидных вещах. И навязывать свое мнение.

— Глупо спорить о шапочке утопленницы! — сказал я, только бы закончить разговор, но жена не унималась:

— Ты всегда так. Вообразишь что-нибудь — и упрешься на своем… А по сути — это всего лишь твое воображение. Твое преувеличенное, даже банальное воображение. Тебе покажется, что луна коричневая, — ты и твердишь, что она именно коричневая!

— Зачем бы я стал отрицать такие очевидные вещи?

— Ах, прошу тебя! — перебила жена и резко отвернулась. — Всегда, ну всегда ты так делаешь! Могу припомнить тысячу случаев, когда ты…

— Я бы предпочел, чтобы ты воздержалась. Иначе окажется, что твое воображение еще более банально, чем мое.

— Ну вот, видишь? — Она накрылась было одеялом, но тут же отбросила его. — С тобой просто невозможно разговаривать!

— Сейчас действительно лучше помолчать.

— Хорошо, помолчим, — сказала жена, однако я чувствовал, как трудно ей молчать. Она поправила одеяло, жестоко брыкая его обеими ногами, и добавила: — Я только хотела сказать, что ты готов слона из мухи раздуть, лишь бы оскорбить меня. То же самое происходит и с цветом Аделкиной шапочки. Я всегда понимала, что ты противоречишь назло мне.

Накрывшись с головой, жена затихла. Я зажмурился и вдруг вспомнил двух малышек, которые весело возились в песке. Одна из них обернулась к морю и, увидев, как вытаскивают утопленницу, принялась смеяться. Этот звонкий, чистый смех и сейчас болью отдался в моей груди. Кажется, он произвел на меня в тот момент самое сильное впечатление. Я спросил себя почему — и не смог ответить.

Жена отбросила одеяло, села. Я испугался, что она продолжит разговор, и поспешил сказать:

— Шапочка у Аделки действительно была синей. Прости, пожалуйста!

Я не врал, потому что точно воспроизвел в памяти момент, когда утопленницу вынесли из лодки: ее синяя резиновая шапочка сильно контрастировала с белизной песка… Да, синяя шапочка, но я не врал и раньше, когда сказал жене, что луна коричневая, если я вообще это говорил… Нет, говорил, говорил. Говорил, к примеру, что деревья красные, будто сделаны из раскаленного железа. Говорил, что какая-то женщина ужасно некрасива, хотя, в сущности, она красива и изящна, или наоборот — что какая-то некрасивая женщина и красива, и изящна. Да, я говорил все это, но почему — и сам не знаю. Мои представления о людях и вещах противоречили иногда непосредственному моему восприятию. И самое смешное было то, что я принимал их за саму истину и защищал с упорством фанатика. И, конечно же, был жалок — прежде всего в глазах моей жены, которая никогда не обманывается в оценке людей и их поступков. Так произошло и с шапочкой, но ведь я сразу поправился, потому что понял: она действительно была синей.

— Да, шапочка была синей! — повторил я, может быть, уже в пятый раз. — Ты права!

— Ну вот, видишь? Сам себя опроверг, да только после того, как вывел меня из терпения. Не называй синее зеленым, не называй!.. — вдруг закричала она вне себя.

Вскочив с кровати, она начала ходить по комнате. Потом вышла на балкон, оперлась на перила и долго так стояла. Я смотрел на ее профиль и пытался разгадать, что общего было между шапочкой умершей девочки и тем, что наговорила мне жена…