Избранное

Здоровяк нацелился дяде Мартину прямо в сердце. Тот улыбнулся и сделал всаднику знак рукой, чтобы он ехал назад. Турок, сразу сообразив, чего от него хотят, воротился к остальным всадникам. Те почувствовали себя униженными и, набравшись смелости, все как один направили свои пистоли на дядю Мартина, который продолжал стоять посреди дороги и смотрел на них своими голубыми глазами херувима, спокойно улыбаясь. За это время он мог бы уже превратиться в решето, но дядя Мартин все еще не произносил тех заветных слов, которые бы усмирили разгневанных всадников и вызвали в их рядах панику. «Вы окружены!» — должен был выкрикнуть дядя Мартин, но он молчал, желая до конца насладиться сознанием нависшей опасности. В его голове мелькнула мысль, которая всегда всплывала в такие минуты: «Если жизнь моя оборвется так нелепо, то черт с ней, если же нет, то мы еще повоюем!» А в это время его верные последователи сидели за придорожными кустами и, подобно трем иудам, думали о том, как бы удрапать. Нужен был всего один только выстрел, выстрел в воздух, чтобы эти двести вооруженных турок свели счеты с дядей Мартином. Но вышло так, как он предвидел. Кто-то из всадников закричал: «Нас окружили!» И всадники все до одного опустили пистоли. Турки отличаются богатым воображением, которое, побеждая их мудрость, заставило несчастных поверить, что они попали в засаду, что их окружило не меньше тысячи разбойников. Однако в хвосте свадебной процессии никто не знал, что случилось, и несколько мужчин прибежали, собираясь расчистить дорогу. Они, вероятно, застрелили бы дядю Мартина, если бы один из них не назвал его по имени, он выкрикнул имя дяди Мартина громко и ясно и перегородил дорогу бегущим своим конем. Это был тот турок, отцу которого дядя Мартин дал сто левов, чтобы тот оплатил судебные расходы, парень этот поклялся до конца жизни быть его побратимом. Парню не пришлось привести в исполнение свою клятву, потому что имя дяди Мартина сделало свое дело. Все не раз слышали о его славных подвигах, многие видели, как он на храмовом празднике убил на лету голубя и сороку. Преклонение турок перед силой и смелостью сослужило дяде Мартину хорошую службу. «Бря, бря!» — восторженно закричали в толпе, и дядя Мартин почувствовал, как сотни восхищенных взглядов устремились на него. Оправившись от изумления, турки сообразили, что этот парень набрался смелости в одиночку остановить свадебное шествие, но психоз восхищения его храбростью охватил их с полной силой, и они все восторженнее восклицали: «Аферим!» — и называли его имя. Тут парень, побратим дяди Мартина, опять поднял руку и громко выкрикнул:

— Измаил-эфенди! Дорогу Измаилу-эфенди!

Толпа расступилась, и к дяде Мартину приблизился турок лет шестидесяти в роскошной шелковой чалме и темно-синем кюрке, отороченном лисьим мехом. Он шел твердым шагом, и в его несколько раскосых глазах светилась азиатская злоба Чингисхана. Дядя Мартин отвесил такой низкий поклон, что его светловолосая голова чуть не уперлась в живот Измаила-эфенди, и тот при желании мог бы оторвать ее голыми руками, как цыпленку.

— Честь и почитание, Измаил-эфенди!

Турок глянул на него так, словно верил, что его глаза могут испепелить человека.

— Сделай нашей дружине добро, Измаил-эфенди! — сказал дядя Мартин.

— Где твоя дружина, покажи, я хочу ее увидеть!

Услыхав эти слова, ученики дяди Мартина попятились в лес, а дядя Мартин подумал, что в жилах этого турка течет кырджалийская кровь и что ему нужно дать достойный ответ.

— Если ты, Измаил-эфенди, увидишь мою дружину, то тебе не видать больше белого света!

Измаил-эфенди засмотрелся на лес, как будто он впервые видел деревья. Дядя Мартин был прав, предположив, что в жилах его течет разбойничья кровь далеких предков, которые не раз окружали султанское войско, которые жили, как султаны. Предки этого человека не раз взмахивали своими короткими ятаганами, верша суд и расправу. И впрямь, глядя на лес, Измаил-эфенди припоминал славную историю своего рода и на мгновенье подумал, что отдал бы все свое богатство, только бы вернуть свою молодость и встать на дороге, как этот парень, с голыми руками, один против тысячи вооруженных мужчин и заставить подчиниться его воле.

— Ну-ка, парень, расстели что-нибудь на земле!