Избранное

До обеда я сделал еще два этюда и, когда наконец отложил кисть, почувствовал страшную усталость. Во рту горчило от двух пачек выкуренных сигарет. Я надел плавки, спустился к морю и бросился в воду. Перевернулся на спину — волны меня закачали, солнце тут же осушило лицо — и распластал руки. Оглохший, нетленный, лежал я на водной поверхности, ладонями ощущая мрачную стихию глубин, а море несло меня все дальше и дальше от берега. Я думал о девушке, стоявшей на моем пороге, видел ее лицо, обрамленное золотым ореолом волос, розово-бесплотное в утреннем свете…

Вот уже третий день ждал я Аленку — и напрасно. Дернул же меня черт связаться с деревенской дикаркой. Если б не то волнение, с которым я начал писать портрет, я бы давно уничтожил его. Не думаю, чтобы девушка вдруг заболела, не думаю, что она слишком занята. Ее останавливают глупые деревенские предрассудки. Простить себе не могу, что попытался закончить портрет без модели — только испортил. Теперь он стоит, повернутый к стене, и я не хочу на него смотреть. Будто не я его писал. Будто кто-то другой водил кистью по полотну.

Сегодня я снова приготовил палитру и стал ждать. Сияние зари растаяло в море, солнце поднялось и согрело голые белесые холмы. На белой дороге, ведущей из села, появилась крестьянка. Вскоре она постучала в дверь и протянула мне бутылку молока.

На следующий день утром Николай Васильевич принес другую бутылку.

— Просили передать… — равнодушно сказал он и повернулся, чтобы идти. Уже на ходу, покачивая обтрепанными рукавами широкой рубахи, не останавливаясь, спросил: — Чего не приходишь? Может, прогулялись бы по морю на лодке? И рыба у меня есть.

— Завтра, Николай Васильевич, завтра зайду.

— Ладно.

Я попытался было начать пейзаж — не пошло. Единственное, что удалось «взять у природы», — это букет полевых цветов. Ромашки, мак, васильки и несколько стеблей незнакомых трав. Я поставил их в старую вазу, стал рассматривать. Интересно изучать «психологию» цветов. Ромашки похожи на детвору. Стоят дружно, словно взявшись за руки, желтые выпуклые лобики выдают наивную доверчивость и бессознательный инстинкт самосохранения. Васильки бедны эмоциями, их предназначение — питать соком насекомых. Над ромашками и васильками в гордом одиночестве и аристократическом пессимизме возвышается мак. Цветы печальны, как все живое и бессловесное. Мы сами одухотворяем природу, приписывая ей свои чувства. Потому, наверное, что боимся ее…

Этот букет вызвал в душе чувство безотрадного одиночества, как в тот памятный день далекого моего детства: я сидел в поле, глядя, как ветер срывает и уносит лепестки цветущей черешни, а на их месте остается маленькая завязь, еле заметный будущий плод. Как просто и бесшумно, с какой гармонией и изяществом рождает, творит природа — может, в этом и кроется тайна ее вечности?.. Совсем рядом из ржаного поля поднялись парень и девушка. Я их знал, оба были наши соседи. Они молча вышли на тропинку, девушка держала в руках букет полевых цветов, то и дело поднося его к лицу. У обоих был смущенный и одновременно счастливый вид, словно они совершили нечто долгожданное, но страшное и недозволенное, что-то, что отъединяло их от остальных людей и навсегда связывало друг с другом. Мне было четырнадцать лет, и я не знал, зачем парень с девушкой ходят тайком в зеленую рожь, но в тот момент почувствовал, что поблизости совершилось таинство, что двое молодых отцвели, подобно двум черешням, — там, среди волнующихся хлебов. Я помню это ощущение до сих пор. Они прошли мимо, не заметив меня. Девушка бросила букет. Я подождал, когда она отойдет подальше, подполз и поднял его…

— Входите! Этот букет — вам.

Мой букет был приготовлен не для Аленки, я не собирался ухаживать за ней. Просто я был взволнован, рад, что она пришла, и ни за что на свете не хотел упустить модель.

— Как я рад, что вы пришли! — сказал я. — Я жду вас уже три дня.

Аленка села у окна, а я продолжал говорить. Я говорил с ней, как говорят со своей любимой. Сравнивал ее волосы с полем спелой ржи, шею — с шеей лебедя, глаза — с фиалками и весенним небом. Она смущенно отводила взгляд, губы ее вздрагивали, а улыбка походила на едва сдерживаемый плач. Я спросил, бывала ли она когда-нибудь на выставках.

— Один раз, — ответила девушка. — Когда училась в гимназии.

— И что же вы там видели? Что запомнилось?

— Помню картину, на ней было изображено море, а в море — лодка…

Я рассказал Аленке, как сам впервые побывал на художественной выставке.