Избранное

Отец уехал. А я начал каждый день ходить к художнику, носить ему свои рисунки. Вскоре он покинул наш город, подарив мне на прощанье две картины — я берегу их по сей день. Увязал стопкой свои холсты, выпил на последние денежки, сел в поезд — и прости-прощай… Я был единственным, кто пришел проводить его… Много лет спустя я встретил этого человека в городке, куда приехал рисовать дома старинной архитектуры. Захожу как-то в закусочную позавтракать, а мне навстречу — буфетчик, лицо какое-то испуганное… Берет меня за рукав и показывает в угол. А там за столиком — человек. Мертвый. Голову на столешницу уронил — да так и умер, бедолага. Гляжу — мой художник!.. А в руке у него были две кисти. Я их взял — и по сей день ими работаю. Вот они…

— Как страшно, — сказала Аленка.

— Да… А может, и не так уж страшно. Может, именно так и должен умирать художник — сжимая в руке кисти. У него не было ни родных, ни близких, он жил только искусством. Если бы вы видели его картины! Впечатление такое, будто они написаны час назад, такая в них свежесть. От него я узнал, что все в жизни преходяще. И только искусство на все времена остается вечным воплощением человеческого духа…

Между прочим, эпизод со смертью художника я выдумал. Он умер бедным и одиноким, но совсем при других обстоятельствах. Главное было — заинтересовать Аленку, да и сама выдумка доставляла мне удовольствие.

Кончив писать, я добился обещания, что завтра она снова придет мне позировать.

Девушка явилась в назначенное время. На ней были шелковая блузка и новые туфли. Я привык видеть ее в простом ситцевом платье и не сразу смог найти нужное соотношение цветов. Начал писать — получалось плохо. Рука не повиновалась, не было тех уверенных мазков, которые доставляют истинное наслаждение. Я водил кистью, как маляр, и мучительно раздумывал: уж не для меня ли она так нарядилась? Эта мысль приводила в замешательство. Я перестал писать. Так, подмалевывал и время от времени серьезно, прищурив глаза, бросал на нее пристальный взгляд. Меня не покидало предчувствие, что именно в эту минуту между нами зарождаются сложные отношения, которые я любой ценой должен предотвратить. «Поблагодарю за терпение, — подумал я, — конечно, после того, как закончу портрет, сделаю маленький подарочек и — финита…»

Сегодня я тоже полон решимости, хоть вчера и не удержался, высказал ей свое восхищение. Передо мной сидела не деревенская девчушка, принесшая молоко, — мне позировала маленькая прелестная женщина.

Я посмотрел ей прямо в глаза, она вздрогнула и отвела взгляд, плечики ее поднялись, а на губах появилась едва уловимая улыбка. Я много видел разных женских улыбок, но эта — одинакова у всех женщин.

Стоя у мольберта, я медлил; так, в полном молчании, прошло несколько минут. Мне не следовало допускать такой большой паузы — она дорого стоит, — но я ее допустил. А потом спросил:

— Вам нездоровится?

В глазах Аленки стояли слезы.

— Отец запретил мне позировать.

Она встала, собираясь уйти. Стоило сказать: «Очень жаль!» — и все было бы кончено. Но вместо этого я спросил:

— Может быть, прогуляемся?

Аленка кивнула и, глядя в сторону, склонила длинную свою шею, такая милая, такая смущенная…

Песок на пляже был чистым и ровным, словно натянутое полотно, а море — тихим и прозрачным. Дно просматривалось, как сквозь увеличительное стекло. Там длилась примитивная, но вечная жизнь, напоминавшая о зарождении мира. Сотни мидий прилепились к подножию красной скалы, и никто не мог сказать, с каких пор они там существуют и чем питаются. Поблескивали серебристые креветки, тут же, на подводном камне, лежал бычок, лениво наблюдая за ними выпуклыми глупыми глазами. А дно было усеяно панцирями и скорлупками всевозможных живых существ. Золотистое и серо-стальное, как фольга, коричневое и ярко-красное — все это переливалось, словно фантастическая мозаика, дрожало и рябило. Я подумал об Аленке, и имя ее всплыло вдруг в сочетании нескольких красок — цвета слоновой кости в ореоле голубого, а потом оранжевого и еще какого-то сложного смешанного колера. У меня есть цветовое представление о самых, казалось бы, отвлеченных понятиях. Если я, к примеру, думаю о Духе, то представляю пятно, вобравшее в себя все цвета летнего облака с их неясными полутонами. Слова у меня тоже имеют цветовое соответствие, и от этого я люблю их или не люблю. Я даже страдаю «цветовым» суеверием. Так, имя одной женщины однажды вызвало во мне отвратительное цветовое представление — грязные круги на битом стекле, — и после этого я перестал с нею видеться.

Я спросил Аленку, существует ли у нее цветовое представление о словах, именах, понятиях. Она взглянула на меня удивленно и покраснела, как школьница, не выучившая урока.

— У меня есть цветовое представление о том, что вижу или видела…

— А о том, чего не видели? О неведомом? Ну, взять, к примеру, понятие «доброта» — с каким вы его связываете цветом?

— При этом слове я вижу своего отца…