Избранное

Слова мои превращаются в вибрирующие цветовые пятна, они растут, заполняя синий квадрат окна — землю, небо, весь мир! — и в этом хаосе красок проблескивает белая зигзагообразная линия. Она как провод, конец которого подключен к сознанию Аленки. Я снова представляю ее, как круг цвета слоновой кости в ореоле голубого и оранжевого, а мысли мои, подобно белым тире, летят по проводу и достигают голубого ореола: «Она придет, она придет!..» Постучит в дверь, я возьму ее за руку и введу в комнату… Неужели все будет так обыденно? Нет, я должен что-то сделать, сотворить неповторимую какую-то красоту, которая отвечала бы такому торжественному моменту, ведь для Аленки это будет первая ночь любви…

Я бегу на виноградник — там на обочине растут полевые цветы — и набираю букеты. Самый большой ставлю в вазу, остальные, обернув синей бумагой, прикрепляю проволокой к четырем углам холла. Из той же проволоки мастерю подсвечники с бумажными поддонами в виде корабликов и достаю из чемодана шесть свечей — весь мой запас. Импровизация меня увлекает. Каждая вещь, попавшая в поле зрения, превращается в художественный элемент общего убранства. Наконец хватаю кисть и темперой делаю наброски. Развешиваю на стенах. Желтый свет свечей превращает их в древние фрески.

Море темнеет, и уходящие берега все явственней проступают в наплывающих сумерках. Чайки возвращаются на скалы, пронзительно кричат — будто плачут покинутые дети. Последний штрих — абажур для керосиновой лампы, — и я сажусь на диван. Свечи, прикрепленные над бумажными корабликами, потрескивают и наполняют холл грустным запахом, море там, внизу, вздыхает так печально… Язычки пламени становятся все ярче, на потолке пляшет множество золотых дисков.

Я слышу шаги на лестнице, дверь открывается, и передо мной предстает Николай Васильевич.

— Да у тебя как в храме! — говорит он, перешагнув порог.

Медленно, тяжелым взглядом обводит он комнату.

— Ждешь гостей?

— Да, — киваю я. — Гостей жду. Добро пожаловать!

— Благодарствую. Я ненадолго.

— Садись, садись, Николай Васильевич, — приглашаю я и ставлю перед ним ракию.

Он не скрывает того, что зашел, чтоб угостили, выпивает подряд две рюмки, вытирает губы, говорит:

— Славно.

В комнате начинают преобладать терпкие морские запахи. Николай Васильевич протягивает мне алюминиевую коробку.

— Вот, немного рыбы принес жареной. Ты, может, стесняешься? Напрасно. Рыбы в этом году много… Твое здоровье…

После третьей рюмки он встает, глаза его довольно блестят. Я отдаю ему бутылку. Сжав горлышко корявыми пальцами, он еще раз равнодушно обводит глазами комнату.

— Ждешь гостей, значит…

— Жду, да ты оставайся, не помешаешь.

— Благодарствую. Пойду спать… Когда человек очень сильно чего-то ждет, оно не приходит. Так уж заведено.

— Прошу тебя, Николай Васильевич, не пророчествуй!

— Да я так, вообще… К твоему случаю это не относится. Я о жизни. Жизнь — это долгое ожидание и великая иллюзия!

«Нет, мое ожидание — не иллюзия! — говорю я себе. — Аленка придет!»

Старик медленно, волоча ноги, бредет к своей хибаре, надсадно кашляет… А немного погодя приходит ко мне Аленка.

Первое, что возникает у меня перед глазами, — это белое пятно ее блузки, волосы, отражающие пламя свечей, и глаза — большие, измученные. Я ввожу ее в «храм». Она прижимает руки к груди и вскрикивает, точно в испуге:

— До чего красиво!

Потом закрывает глаза и прижимается к моему плечу. На ее ресницах блестят слезы — ничего нет трогательнее этих слез…

Она лежит отвернувшись, волосы разметались по подушке. Лежит обреченно, и все тело ее напряглось и вытянулось, а одежда, еще недавно скрывавшая его, валяется на полу, как жалкое, ненужное тряпье.

Я весь растворен, слит с нею — и стараюсь уловить тончайшие нюансы ее чувств. Один мой глаз бодрствует, он непристойно трезв. Я говорю себе: «Ты бездушный, ограниченный, ты оскверняешь ее девичью самоотверженность!» — и в то же время слежу, как в ямке между ключицами пульсирует жилка, заставляя дрожать маленькую коричневую родинку…

Теперь мы с Николаем Васильевичем часто выезжаем в море на рыбалку. Когда мне попадается ставрида, я невольно восклицаю: «Оп-ля!» — и стремительно выбираю леску. Аленка удивляет меня своим рыболовным азартом: руки ее дрожат, в глазах появляется жестокий блеск, можно подумать, предсмертные муки рыбешек доставляют ей удовольствие…

Море бушует, но в заливе спокойно. Николай Васильевич демонстрирует нам новый способ лова: он разматывает леску, на конце которой двадцать крючков с искусственной наживкой. На каждый попадается по рыбке. Это фантастика. Аленка кричит от восторга.

— Да, все мы в этом мире попадаемся на удочку, — бормочет старик, снимая рыбу с крючка и бросая ее на дно лодки. — Давай-давай, милая, подплывай! Чего ж ты, дура, не видишь — наживка обманная?