Избранное

Оркестр им не нужен: или
каждый звуки не исторгает,
словно совы гнездо в нем свили?
В них страх, как волдырь, набухает,
и тухлятина в нос ширяет —
самый лучший их запашок.

Руками друг друга обвили

и пляшут, гремя костями;
любовники пылкие сами
дам кружат не спрохвала.
У тощей монашки скоро
совлекают с чела платок,
здесь все равны. И в гонке
выкрадывают у старушонки,
желтей истертой клеенки,
молитвенник под шумок.

Им жарко от этой гульбы

в богатых одеждах, и градом
пот катится, чтобы ядом
разъесть им зады и лбы,
броши, платья и шляпки из пуха;
они оголиться хотят,
как дитя, как безумец, как шлюха;
и танцуют и прыгают в лад.

Страшный суд

От гниющих ран и страха мучась,
копошатся, исходя в проклятьях;
на клочке земли иссохшей скрючась,
сбились — и нет мочи оторвать их

от любимых саванов без плетки.

Но слетают ангелы и лишку
масла подливают в сковородки
и влагают каждому под мышку

перечень того, что в жизни прежней

он не осквернил и где хранится,
может быть, тепло души прилежной,

и Всевышний пальцы не остудит,

если вздумает листать страницы, —
и по справедливости рассудит.

Искушение

Нет, не полегчало; зря нещадно
терниями плоть он иссекал.
Чувства порождали, плотоядно
отверзая свой оскал,

недоносков: хнычущая стая

мерзоликих призраков в коросте
потешалась в неуемной злости,
на него всем скопом наседая.

Эти мрази быстро размножались

плодовитой ночью и с нытьем
беспорядочно усотерялись,
расползаясь и киша кругом.
Стала ночь отравленным питьем:
руки, как в сосуд, в нес вцеплялись,
и, как бедра, тени трепыхались,
обдавая страстью и теплом. —

И тогда он к ангелу воззвал,

и приблизил ангел светлый лоб
представая, и опять загнал
внутрь святого непотребный скоп,

чтобы он до смертного порога

с чертовщиной бился в жизни сей
и выцеживал по капле Бога —
светлого — из гнусной тьмы своей.

Алхимик

Он странно улыбался и скорей
отставил колбу в испареньях смрада.
Теперь-то он уж точно знал, что надо,
дабы потом в осадок выпал в ней

благой металл. — Века, века нужны

ему и этой колбе, где бродило
оно; в уме созвездие светило
над морем потрясенной тишины.

И чудище, что вызвать он желал,

в ночь отпустил он. И вернулось к Богу
оно и в свой тысячелетний круг.

И, лепеча, как пьяный, он лежал

над кладом, затихая понемногу, —
и золото не выпускал из рук.

Ларец с драгоценностями