Избранное

Л е о н е. Я ничего не должен, я никогда ничего не был должен! Но раз ты настаиваешь — изволь. Ничего особенного нет. Дело в том, что викарий, или, как его там, монсиньор, господин доктор Зильбербрандт, исповедник твоей супруги и наставник твоего сына, — любовник баронессы. Вот в чем дело, если уж хочешь знать! Nota bene[301], этот господин — твой кандидат в каноники и твой протеже во всех отношениях.

Г л е м б а й (будто все еще не понимая; ему, видимо, дурно). Ну хорошо. Ты отдаешь себе отчет во всех последствиях своего заявления?

Л е о н е. Я ко всему этому не имею никакого отношения. Спрашивай свою супругу. Какое мне дело?

Г л е м б а й. Ну ладно. А может быть, все это неправда? Может, все это вымышлено? Что тогда? Кто тогда будет нести ответственность?

Л е о н е. Если это неправда — значит выдумка, тогда нет и никакой ответственности!

Г л е м б а й (потрясенный, старчески, неуверенно идет к своему сыну). Прошу тебя — я в жизни ни о чем тебя не просил, а теперь прошу. Лео, не мучай меня. Скажи, в чем дело?

Л е о н е. У меня же нет никаких юридических доказательств, пойми! Я не изучал права. Я не доктор права, как Пуба Фабрици. Против баронессы вообще не может существовать никаких юридических доказательств. Баронесса задавила старуху Руперт, но суд оправдал ее. Вскрытием установлено, что сердце старухи Руперт имело в диаметре двадцать два сантиметра. И эта Цанег бросилась из окна, но доказательств никаких нет. Это я, параноик, убил в ней бога, потому она и бросилась из окошка. Как я могу знать, в чем дело, если все это имеет столь деликатный, интимный характер! Кроме баронессы и Зильбербрандта, этого никто не может знать. И если одно из этих лиц присягнет, что это ложь, как установить истину?

Г л е м б а й (все еще не может собраться с мыслями, словно не в состоянии понять). Хорошо, но как же ты мог тогда так категорически утверждать вещи, в которых совсем не убежден?

Л е о н е. Не знаю. С одной стороны, мне ясно, до чего глупо все, что я сейчас говорю, а с другой стороны — не знаю, можешь ли ты понять, но я бы не хотел, чтобы ты во мне видел неврастеника, невменяемого или клеветника. Я пять ночей проспал под твоим кровом, и за это время баронесса две ночи провела в комнате Зильбербрандта. Может быть, он исповедовал баронессу. Но что она была в его комнате — в этом я имел возможность убедиться самолично. Мы соседи — стена к стене.

Г л е м б а й. Parlez plus bas, parce que les mures ont des oreilles[302]. (Смотрит на заставленную шкафом дверь, ведущую в соседнюю комнату. Подходит к ней и возвращается.)

Л е о н е. Прошу тебя, пойми: то, что я сказал, — я сказал не для тебя, ты это услышал случайно. Хоть я и überspannt, я не желаю проформы ради оказаться в твоих глазах клеветником, а тем более из-за совершенно безразличной для меня женщины.

Г л е м б а й. А ты не можешь понять, что для меня речь идет вовсе не о какой-то «безразличной женщине»?

Л е о н е. Для меня эта женщина абсолютно безразлична, чтобы не сказать хуже!

Г л е м б а й (долго молча смотрит на него. Раскаты грома слабеют. Ветер. С горечью). Это ты. Да, ты весь в этом. Настоящий Даниэлли!

Л е о н е. Да, к счастью, не Глембай!

Г л е м б а й (задумчиво и покорно). Да, да, так всегда было. Каждый раз, когда я обращался к любому из вас с какой-нибудь просьбой или желанием, каждый раз, да, каждый раз происходило одно и то же: появлялась ваша даниэллиевская гримаса высокомерного презрения ко всему, что не касается вас, патрициев! Господа Даниэлли, венецианские гранды! А я — что такое я? Какой-то парвеню из Междумурья. Как я смею думать, что мне не безразлична женщина, которая для тебя, для господина Даниэлли, больше чем безразлична? Да, разумеется, что для тебя моя жена? Кто это вообще мог додуматься призвать к ответственности тебя, Даниэлли, когда ты соизволил поставить на ком-то крест!