Избранное

Л е о н е. Старая Зигмунтович нашла в бумагах Алисы черновик ее прощального письма; этот листок без даты, исписанный карандашом, где-то хранится у меня в Э-ле-Бэне. В этом письме нет ничего юридически убедительного. Накануне самоубийства она случайно увидела, как молодой Зигмунтович ночью входил в комнату баронессы.

Пауза. Отдаленный раскат грома. Последние молнии. Ветер. Гроза постепенно удаляется.

Г л е м б а й. Почему ты не сказал мне все это тогда?

Л е о н е. Не имело смысла, как не имеет и сейчас. Эта женщина так околдовала тебя, что все слова перед ней бессильны. Извини, пожалуйста, я не считаю себя вправе давать тебе советы, но все-таки я думаю, что эта женщина — твой злой рок.

Г л е м б а й (торжественно, с пафосом, вспоминая о золотом прошлом). День, когда я узнал эту женщину, был счастливейшим днем моей жизни!

Л е о н е (глухо, будто говоря самому себе). Я узнал эту женщину в то зимнее утро, когда отравилась мама. Мама лежала мертвая, а она пришла с большим букетом пармских фиалок и мальтийским пинчером Фифи. Какая утонченность! С мальтийским пинчером на руках прийти взглянуть на свою мертвую соперницу! Кстати, о маминой смерти. Что ты о ней думаешь? У нее были доказательства или она отравилась, подозревая обман?

Г л е м б а й. Что ты имеешь в виду?

Л е о н е. Были ли в руках мамы какие-либо юридические доказательства того, что ты жил с этой женщиной, или она это решила исключительно на основании подозрений?

Г л е м б а й (по-старчески тяжело подымается и идет к окну, две-три секунды вглядывается в темноту, барабаня пальцами по стеклу, затем устало возвращается). Ужасный ты человек!

Л е о н е. Да, я ужасный человек, а госпожа баронесса — символ чистого и возвышенного Счастья. Как сейчас, вижу ее стоящей со своим Фифи над мертвой мамой. Она читала «Pater noster»[309]. Не дошла она и до «et ne nos inducas in tentationem»[310], как рассеянно перекрестилась, повернулась и пошла в нашу старую гостиную. Там она остановилась над кирманским ковром, нагнулась и пощупала — каков он! Ты помнишь этот ковер? Я на нем ребенком играл в «тысячу и одну ночь». Его аквамариновый отлив я называл снегом! Эту мою «тысячу и одну ночь», наш старый кирманский ковер, она приказала в тот же день перенести на свою виллу «Над Липой». Среди груды дорогих тебризских и хорасанских ковров, которыми ты ее задаривал, она подумала только о том, как бы в тот же день перетащить к себе и этот. Auch eine edle Weltanschauung![311]

Г л е м б а й. Das alles sind Hirngespinste![312] Ты рано или поздно кончишь в сумасшедшем доме!

Л е о н е. Я уже много лет слышу, что я неуравновешен, что я кончу в сумасшедшем доме. С тем, что я попаду в сумасшедший дом, мамина смерть не имеет ни малейшей связи. Моя мать отравилась во время скандала с этой авантюристкой, а через семь лет, на похоронах Алисы, я увидел скроенную из маминого палантина попонку на собачке. Собачка этой дамы была покрыта мехом, принадлежавшим моей матери!

Г л е м б а й. Избавь меня, пожалуйста, от своих глупостей. Все вы, Даниэлли, — психопаты; на своих диких, болезненных наблюдениях вы строите какие-то фантастические обвинения! Все, что ты говоришь, вилами по воде писано. Оставь, пожалуйста! Обо всех этих твоих доказательствах или подозрениях не стоит и говорить. Твоя мать первый раз покушалась на самоубийство, когда ей было семнадцать лет. Тогда она и представления обо мне не имела. Три года она пролежала в швейцарских нервных клиниках; господа Даниэлли со своим гречески-венецианским лукавством, конечно, скрыли это от меня. Эта женщина болезненно боялась темных комнат и роз. Вообще, я не знаю, существует ли на свете что-нибудь, чего бы она не боялась. Она визжала от ужаса, если забывали запереть какую-нибудь дверь. Однажды, когда она была беременна тобой, она вознамерилась выскочить на полном ходу из скорого поезда, а баронессы Кастелли тогда и в помине не было. Брось, пожалуйста! Все, что ты тут болтаешь, все это — плод больного воображения! Das alles sind Hirngespinste nur! И по отношению к родному отцу это жестоко и нагло. Ты взбалмошный невропат, как и твоя мать. Постой! Позволь уж и мне сказать тебе правду: я с твоей матерью прожил двадцать таких тяжелых лет, что над ее смертным одром вздохнул, словно освобождаясь от какого-то кошмара. Вот тебе и все твои доказательства и подозрения! (В гневе хочет уйти. Леоне, взволнованный, следуя за ним, останавливает его уже в дверях.)

Л е о н е. Пожалуйста, повтори. Как ты сказал?