Избранное

И нужно признать, слава эта была скорей доброй, чем дурной. Хозяева диву давались и считали Бачо хитрецом, пронырой и удачником, но если они даже и посмеивались иной раз над чудаковатым пастухом, то без всякого злорадства. Что же до бедняков, то они ценили в Бачо то, о чем уже говорилось, а если и бывали порой на него сердиты, когда он заставлял их работать от зари до зари или заглядывал в их котелки, то охотно прощали ему этот грех за то, что он не гнушался отведать их еды. Прощали ему еще и за то, что Бачо всегда умел найти нужное словцо, когда речь заходила о дополнительной работе. «А ну, ребятушки, раз-два, и дело с концом!» — И с этими словами сам брался за работу, хоть и говорят в народе, что пастуху коса не с руки.

Так вот и получалось, что за ту же, а иногда и меньшую плату люди трудились у него куда больше, чем у других хозяев, и ежели нужно было что-то делать — хлеб ли убирать, сено ли косить, мешки таскать или стога метать, — они не поглядывали на солнце, высоко оно или низко. А Бачо не почитал для себя за ущерб заколоть для своих батраков две-три слабенькие овечки (которые и так бы околели — уж он-то, как старый овчар, мог сказать это наверняка). Из овечек получался такой роскошный ужин, что люди долго потом вспоминали о нем. Да заодно и хозяина добрым словом поминали.

Из всех этих добрых, веселых и полезных дедовских традиций Эндре Келемен унаследовал лишь стремление выжать из своих работников семь потов, жадность к труду (разумеется, чужому!), а также полное равнодушие к положению дневного светила. Во всех настоящих, то есть дворянских, поместьях в те времена установился неписаный закон, по которому работа продолжалась с восхода солнца до заката. Скрылось солнышко — и люди бросали на землю или вскидывали на плечо свой нехитрый инструмент, сколько бы еще ни оставалось работы и какой бы неотложной она ни была. Если хозяин живет по закону «не откладывай до завтра того, что можешь сделать сегодня», то батрак предпочитает другой — «завтра тоже день будет» — и для хозяйских дел, и для собственной натруженной спины.

В ту пору железнодорожники уже работали с шести утра до шести вечера, а заводские рабочие имели даже восьмичасовой рабочий день. Одни только деревенские богатеи да Бачо-Келемены упорно не желали отступаться от заведенного порядка: работать от зари дотемна. Но у деревенских богатеев батраки жили на хозяйских харчах, им не нужно было после работы варить себе похлебку или жарить сало, да и в поле бок о бок с ними работал сам хозяин или его сыновья и зятья. У Келеменов же из хозяйской семьи в поле уже не работал никто, да и харчей тоже не давали. Паршивого барашка и того не пришлет Эндре Келемен своим батракам в подарок, как это делал его хитрый и умный дед, а ежели и пришлет, то по весу, и потом — как это заведено у настоящих помещиков — или из заработка вычтет, или отработать заставит. Вот и выходит, что из крестьянских обычаев Келемены сохранили лишь те, что были им полезны, а из барских привычек переняли опять-таки лишь те, что были им выгодны. Что же до дедовского обычая резать слабых овец, не дожидаясь их кончины, и угощать своих людей в награду за усердие, то господин Эндре счел разумным унаследовать лишь первую часть этого обычая, отказавшись от второй.

* * *

Вот у этого-то хозяина и батрачил еще в 1944 году Габор Барна. Все предки Габора были батраками, а в ближнем селе у них ни дома, ни родни, так как вышли они из иных мест. В свое время еще старый Чатари вывез их сюда, на хутор, из другого своего поместья. Более двадцати лет минуло с того дня, как отец Габора подписал договор, по которому Габор становился подручным батрака, и десять лет с той поры, как Габор сменил отца и сам стал старшим батраком. Здесь, на хуторе, это было дело немалое, так как управляющего Келемены не держали. Этак выходило и дешевле и приличнее, потому как управляющего подобало иметь лишь настоящим помещикам, таким как граф Сердахеи, Шлезингеры или Чатари.

За эти годы Габор Барна попробовал и солдатчины, довелось ему и на войне побывать. Служил он в армии, оккупировавшей Словакию, и в армии, захватившей Северную Трансильванию, и в числе немногих с Дона долгой вернулся, хотя и с отмороженными ногами. Двужильность батрака тогда спасла его, да ноги уж не те стали. Частенько, особенно при перемене погоды, они точно свинцом наливались.

Но ничего не поделаешь: кем он был прежде, тем стал опять, снова впрягся в батрацкое ярмо, с той лишь разницей, что тянуть это ярмо было ему теперь куда тяжелей. Поступить иначе он не мог: ни кола ни двора у него не было, ни даже родного села. От тех мест, откуда они были родом, Габор и его близкие оторвались и ничего не слыхали о своих родственниках — батрак писем не пишет и в гости не ездит. Что же до здешнего села Сердахей, то тут семья Барна еще не пустила корни. Дочери Барна не нашли еще себе здесь женихов, а сыновья — невест. Человека же, как известно, привязывает к селу или земля, или дом, или родство — так он обретает родину.