Избранное

Чувство раздражения и неуверенности, не покидавшее людей с самого начала полевых работ, как рукой сняло. Приободренные и довольные, все охотно взялись за дело. Девушки, смеясь и подталкивая друг друга, помчались было к стогу половы, сверкая до блеска отмытыми икрами. Но Габор Киш вдруг о чем-то вспомнил:

— Подождите, люди, еще не все!

Многие остановились, но никто не повернул назад, и Габору пришлось напрячь голос:

— Мы не решили, как быть с Михаем Шошем. Я бы предложил поставить дядю Михая укладчиком соломы, а Берти Ковач — парень он молодой — пусть поработает у скирды на месте Лайоша Боршоша.

— Правильно, правильно! — поддержали его все, расходясь по своим местам. Но Габор Киш спросил Шоша:

— Ну, а что вы на это скажете, дядя Михай?

В ответ дядя Михай лишь утвердительно кивнул головой, ибо сказать он не мог ни слова, у него сжалось сердце и комок подступил к горлу. Это хоть и почетная отставка с поста председателя, но все-таки тяжкое событие в жизни старого, много испытавшего человека, которого знает чуть не вся деревня.

Чири Боршош и Имре Варга снимали брезент с машины, громко покрикивая: берегись, не то хлынет вода за шиворот!

Девушки весело вили веревки; для них это и работа, и забава, и соревнование — кто быстрее скрутит, у кого длиннее выйдет, у кого оборвется, у кого нет.

Сидя на весах, Габор Киш принимал у Михая Шоша записи и мешки; тракторист обтирал машину, чтобы не ржавела, а скирдовальщики возились с большим, тяжелым брезентом, в складках которого собралось много воды. Надо было действовать осторожно, чтобы не намочить хлеб. И они тихонько и дружно тянули брезент, покрикивая: «Эх, раз! Эх, два!»

Летнее солнце уже с утра набирает силу; с востока, куда ушел дождь, то и дело налетает свежий ветерок, казалось, он медленно расправляет крылья. На току кипит работа, а оттуда, где девушки плетут веревки, доносится звонкая песня:

Не признаем чинов и рангов,
гербов, помещиков, корон…

1950

Перевод В. Байкова.

Стойкость

Габор Барна жил на хуторе, принадлежавшем семейству Бачо-Келеменов, давным-давно, с тех самых пор, как помнил себя. Когда поместье старого Чатари пошло с молотка, старший овчар Андраш Бачо-Келемен, пасший стадо местной епархии, приобрел этот хутор, а заодно с ним и батрачившего там отца Габора. В те годы батраков на хуторе жило мало — добрую половину земли занимал выгон для овец да заболоченный луг. Но прошло время, луг изрезали каналами, воду отвели, и на осушенном болоте стали вызревать богатейшие урожаи: пшеница — в рост человека, кукуруза — рукой не достать; люцерна — по колено, тыквы — величиной с бочонок, а брюква — с голову младенца. Все это давало возможность держать и выкармливать целую армию свиней и баранов. Бачо-Келемен начал с того, что продал отару овец. За овцами на рынок отправился подросший молодняк — поросята, телята и другая живность. Вырученные деньги позволили Бачо выплатить Земельному банку половину долга за купленный в рассрочку хутор — этим скверным участком никто тогда не интересовался. Вторую половину дала за себя уже сама полная соков девственная земля. Она не только возвратила своему владельцу проданных овец, но принесла ему в придачу еще стадо свиней, гурт скота и табун лошадей.

И Бачо-Келемен легко и удачно расплатился с банком, да еще скупил вокруг своего хутора всю землю, какую можно было скупить. Сын его, Жига, продолжил начатое отцом накопление, и внуки Бачо-Келемена-старшего уже разъезжали по своим трем хуторам и селу в собственной коляске. Преуспевание Бачо-Келеменов снискало им известность не только в округе, но, может, и во всем комитате, и они не любили, если кто-нибудь вспоминал, что их дед был всего лишь пастухом. Нынче они уже не прочь были представить перед посторонними свою двойную фамилию как признак дворянского рода, хотя на самом деле прозвище «Бачо»[20] народ дал овечьим пастухам Келеменам только для того, чтобы не путать их с другими Келеменами, непастухами.

При режиме Хорти именье Келеменов продолжало расти. Этому способствовали и выгодные браки, и стяжательство. Поместье не дробилось — дочери Жиги Келемена вышли замуж за городских господ, младший сын стал армейским офицером, и старший сын, господин Эндре, сменивший крестьянское имя своего деда «Андраш» на более благозвучное для господского уха «Эндре», хозяйничал не только на своей земле, но и на землях братьев и сестер, выплачивая им аренду. По величине земельных владений — ни много ни мало шестьсот хольдов — он считался настоящим помещиком, правда, кое-кто из родовитых дворян так и не допустил его в свой круг, но тем охотнее это сделали новоявленные господа — демократия была в ту пору в большой моде.