Избранное

Он знал, что молодой барин согласится с ним, потому и осмелился на это, у него и в мыслях не было, что ему придется уйти.

И они победили! Победили потому, что и старый барин не на шутку остервенился на Цибере. Не только из-за бесстыдно крупного воровства, — ну ладно, возчикам обычно кое-что перепадает, но не столько же! — а главным образом из-за того, что ему пришлось согласиться, что на этот раз сын прав.

Когда Йошку Цибере и в самом деле выбросили на дорогу за хуторскую канаву с его скудными пожитками, шаткими кроватями, буроватым постельным бельем, одним шатким столом, тремя стульями, несколькими скамеечками, курятником, шестью детьми, женой и старым отцом-паралитиком, он обернулся к усадьбе и погрозил:

— Ну погоди, Андраш Тёрёк, погоди! Я тебе это припомню!

А в имении с той поры не только батраки, но и женщины и дети боятся Андраша Тёрёка и всячески избегают его. Когда они несут своим мужьям еду в поле, то, завидя приказчика в конце тропы, у колодца или у летних яслей, они осторожно обходят его и, если надо дожидаться перерыва на обед, укладываются на почтительном расстоянии на выжженном солнцем поле или на молодой зеленой траве. И если почему-либо во время работы — они делают это лишь по важной причине — какой-нибудь женщине надо сходить к мужу, и Андраш Тёрёк спрашивает: «Что ты тут потеряла?» — это для нее мука мученская. Андраш Тёрёк выиграл битву у господ, но навеки потерпел поражение у батраков. Ибо все они «виновны» (кто здесь не «крал»?) и судьбу жены Цибере — о самом лгуне Йошке думают меньше — ощущают как свою собственную.

1962

Перевод В. Смирнова.

Пастух и его пули

Около главного канала, подающего воду на кооперативные рисовые поля, под самой насыпью расположились два пастуха. Один пасет овец, другой — коров. С противоположной стороны, с северо-востока, дует свежий ветер, и насыпь служит хорошим укрытием. Ведь прохладный ветерок приятен человеку и животному только в летний зной, а сейчас лишь начало мая, еще холодновато.

Оба пастуха не выводят рулад на свирелях, не беседуют тихо между собой, как добрые пастыри из сказки, а режутся в карты — в очко. Перед ними горка мелких монеток по десять — двадцать филлеров, несколько серебристых форинтов, и среди них — потемневший, тронутый ржавчиной портсигар и кожаный кисет; эти предметы играют ту же роль, что некогда серебряный кувшин и жеребенок у помещиков, — это последняя ставка.

Стада мирно пасутся, животным хорошо — прохладный ветер отгоняет слепней. Коровы разбрелись по лугу и лениво помахивают хвостами, но больше по привычке, чем обороняясь от мух, — ветер загнал этих насекомых в гущу травы или поглубже в кустарник. Овцы же не прячут свои не защищенные шерстью носы меж задними ногами идущих впереди, как это бывает в безветренный жаркий полдень, а, разбившись на небольшие группки, с аппетитом щиплют траву.

Шайо, огромный волкодав с белой шерстью, растянулся в стороне от игроков, ибо предпочитает держаться подальше от людей, а точнее, от палки. Вытянувшись на маленьком пригорке и положив голову набок, совсем как человек, волкодав лежит недвижимо, словно неживой. Зато Фюрге, кудлатая собачонка пули, примостилась у ног пастуха Мишки, своего хозяина, и бодрствует, положив морду на передние лапы, в любую минуту готовая вскочить по первому знаку властелина.

Нет, Фюрге не дремлет, она вообще привыкла мало спать, и притом очень чутко. Если она иногда и смыкает глаза, то лишь на секунду, и тотчас вновь открывает их — не случилось ли чего, ведь хороший слуга постоянно должен быть начеку.

Но ничего особенного не происходит, стадо пасется, а хозяева играют в карты. Фюрге не разбирается в картежной игре, во всяком случае пока — ведь ей всего полтора года, она еще щенок и проходит выучку. Взгляд ее зорких, умных глаз летает вслед за грязными, засаленными картами. Фюрге никак не может понять, что, собственно, делают эти два человека, сопровождая свою странную работу то ругательствами, то громким хохотом; то улыбнутся, а то подмигнут друг другу, то сосредоточенность на их лицах, то гримаса, а вся работа состоит в том, что они смешивают, раздают и по очереди шлепают друг перед другом пестро раскрашенные кусочки картона. Ни едой, ни питьем тут не пахнет, радости или гнева тоже не заметно — эти четыре понятия Фюрге уже твердо различает своим собачьим умом. Впрочем, знает она и то, что ругань — это плохо, — таков был первый урок, преподанный ей пастухом Мишкой, зато смех, хохот — это очень хорошо. Но если хозяин то ругается, то хохочет, то смотрит волком, то подмигивает и улыбается во весь рот — что это может означать? Фюрге недоумевает.