Избранное

Причудливые катакомбы душ.
Как тихие прожилки серебра,
они змеились в темноте. И кровь,
из-под корней струясь, шла дальше к людям,
с порфиром схожа. Больше красный цвет
здесь не встречался.

Скалы нависали,

и иллюзорный лес, мосты над пустотой,
и пруд, огромный, серый и слепой,
висел над собственным далеким дном,
как ливневое небо над ландшафтом.
И пролегла в долготерпенье кротком
полоска выцветшей дороги, как
отбеливаемый и длинный холст.

И по дороге этой шли они.

Мужчина стройный в голубом плаще

глядел перед собой нетерпеливо.
И пожирали, не жуя, кусками,
его шаги дорогу; тяжело
и отрешенно свешивались руки
вдоль складок, позабыв о легкой лире,
что с левою рукой срослась, как будто
с суком оливы вьющаяся роза.
Казалось, чувства раздвоились в нем:
взгляд убегал все время, как собака,
и возвращался, и за поворотом
стоял и поджидал его, — а слух,
как нюх, все время шастал позади.
И иногда ему казалось: слух
улавливает шум шагов двоих,
что следовать должны за ним наверх.
Потом своей ходьбы он слышал отзвук,
и ветр плаща вздувался за спиной.
Он говорил себе: они идут;
и, замирающий, свой слышал голос.
Да, шли они, но шли они, увы,
ужасно медленно. И обернись
он ненароком (если бы тотчас
не рухнул замысел, об эту пору
свершающийся), он бы мог увидеть,
как оба молча шли вослед за ним:

бог-вестник, провожатый, в капюшоне

над светлыми глазами, с жезлом в правой
и вытянутой чуть вперед руке;
трепещущие крылья на лодыжках;
и в левой, как на поводке, — о н а.

Из-за нее, любимой, убиваясь,

всех плакальщиц перерыдала лира,
и сотворился мир из плача, где
все повторилось снова: лес и дол,
селенья, реки, тропы и зверье;
над плачем-миром, как вокруг другой
земли, ходило солнце, небо, звезды, —
плач — небо в звездах, искаженных мукой,
из-за нее, любимой.

Держась за руку бога, шла она,

запутываясь в погребальных лентах, —
смиренна, терпелива и кротка.
Как будущая мать, ушла в себя,
без дум о муже, шедшем впереди.
Ушла в себя. И инобытие
ее переполняло.
Как плод и сладостью и темнотой,
она была полна огромной смертью,
столь непонятной новизной своей.

Она была как в девственности новой,

и в лоно женское был вход закрыт,
как молодой цветок перед закатом,
и даже руки от прикосновений
отвыкли так, что прикасанье бога,
столь тихое, как у поводыря,
мучительным, как близость, мнилось ей.

Увы, она была уже не та,

о ком самозабвенно пел поэт, —
Не аромат и островок постели,
не принадлежность мужа, наконец.
Распущена, как длинная коса,
отдавшаяся, как упавший дождик,
и роздана стократно, как запас, —

она была лишь корнем.

И когда

бог стиснул руку ей и закричал,
от боли задрожав: — Он обернулся! —
она сказала, как спросонок: — Кто?

А вдалеке, где зазиял просвет,

виднелся некто темный, чье лицо
никто бы не узнал. Стоял, смотрел,
как на полоске луговой тропинки
бог-вестник молча повернулся, чтобы
последовать в слезах за тихой тенью,
что шла назад по этой же дороге,
запутываясь в погребальных лентах, -—
смиренна, терпелива и кротка.